31 мая 1940 года
Все! Кончен бал и свечи догорают! Не знаю, откуда эти слова. Не хватает только, чтобы я стихи стал сочинять.
Учебный год закончился!
Я перешел в десятый класс, а Нюра — Аня Гудзенко — в восьмой. Между нами будто два года разницы, но это совсем не так, это лишь кажется на первый взгляд. Я на год старше моих одноклассников, и тут ничего не поделаешь.
А учится она не ахти как здорово. Было бы странно, если б она стала отличницей после того, как пропустила рекордное количество учебных дней. На ее месте большинство школьников просто-напросто безо всяких оговорок осталось бы на второй год, это нормальная аксиома. А у нее — или своей гордости много, или родители велели стараться изо всех сил. Да, но так или эдак, а здоровье можно подорвать — такая нагрузка на организм! Перегрузка! Тем более, после скарлатины!
Недавно я все-таки исследовал «Учет успеваемости» седьмого «В» — теперь восьмого. У нее — три посредственных оценки: по химии, алгебре и геометрии. И это итоговые, за год. По физике, у нашей грозной Лидии Николаевны, все-таки «хорошо», и этого мало кто добивается. По русскому языку и литературе у нее (не как у меня) — всегда «отлично». А также и по истории. Она чистый гуманитарий, представительница прекрасного пола, как сказали бы в прошлом веке. Наверное, будет учительницей литературы, когда станет взрослой и выучится.
И вдруг на меня такая тоска налетела! Самая настоящая тоска! Когда станет взрослой! Что ждет ее тогда? Неужели чужая жизнь, не рядом ее мной? Я-то не смогу без нее, просто не смогу...
Все девчата рядом с ней кажутся мне какими-то неодушевленными и даже неестественными, что ли. Она — тихая, молчаливая, а другие хоть и бегают, и прыгают, и кричат так, что в ушах звенит, но они все равно неодушевленные, а она... она...
Я с собой эту дневниковую тетрадь в деревню не возьму. И не потому, что там нет ящичка с ключом, а просто не в настроении, и все. Никакого настроения! «Мне грустно и легко...» Теперь бы я сказал — мне «и тяжело», а не «и легко». И если бы не было так стыдно самому себе признаться в каком-то ужасном самочувствии, то попросил бы успокоительные капли или таблетки у нашей премудрой Софьи Григорьевны, жены врача, квартирной советчицы. Но я не решусь. Будет ахать: «Что, да что с тобой?» Еще и моих родителей оповестит... Вообще-то, из нашей родни никто, мне кажется, лекарств не употребляет. Наверное, это что-то крайнее, при тяжких заболеваниях. Нет, и я не стану.
Я все-таки не знаю, что со мной. Вот еду в мою Труняевку на летние каникулы, как всегда. Аня, наверное, со своими родителями соберется на какую-нибудь дачу. Есть ли у нее братишки или сестренки? Нет, я думаю, что она — единственная дочь. Потому что и одевают ее соответственно, и вся она такая бело-розовая, сверкающая, как из Парижа, что ли.
Когда грустно, приходят в голову мысли о жизни в о о б щ е.
Зачем я на свет родился, для какой высшей цели? Зачем-то, наверное, каждый родится, но для чего конкретно? Маяковский тоже этим вопросом задавался: «Если звезды в небе зажигают, то это кому-то надо?»
Тому и надо, кто зажигает, а нам, простым и смертным, понять пока невозможно, у нас нет таких знаний. Поэтому и думать не стоит. Не стоит думать и о том, почему я не могу справиться с тоской, которая порой откуда-то так вот и налетает на меня. Но все-таки, все-таки... Что это — чайльдгарольдовская «мировая скорбь» или тоска по Ане? Да...
А в деревне много дел найдется. И эти самые, вконец надоевшие, походы за грибами и ягодами для бабушкиных солений и варений. И крыльцо подправить надо. Я и на крышу обязательно должен нынче слазить: прошлым летом еще заметил, что в печной трубе не хватает пары кирпичей. Но тогда я почти уезжал, был, что называется, на колесах: оставалось лишь полдня в Труняевке, надо было в Клин, на поезд. А вообще это... на все на это, вместе взятое, глаза бы мои не смотрели. По мне сейчас — хоть трава не расти.
