28 апреля 1940 года
Скоро большой праздник, Первомай. Мама будет печь пироги, отец — звать на демонстрацию, а после демонстрации все соберутся за столом, развеселятся... Что же мне так больно и так трудно, жду ль чего, жалею ли о чем?
Кавычки не ставлю. Всем и так известно, что это Лермонтов написал. Не поставлю, не поставлю кавычек, потому что хоть одно слово, да перевру, перепутаю, а кавычки предполагают точность — абсолют.
Мне грустно и легко, печаль моя светла, она полна одной тобою... А это кто написал? Пушкин!
Нет, я не совсем, не совсем в своей тарелке. И даже поделиться не с кем, разве только вот с этой синей тетрадкой.
Скоро Первое мая... С кем Нюрочка будет его праздновать? Придут, наверное, дворовые и школьные подружки, приедут родственники. Какая у нее семья? Уж верно они — другие. А я ведь совсем деревенский житель. Но у нас в стране важно не происхождение от бабушек — дедушек и не служебное положение родителей, а свои, личные данные. Свои способности и, главное, свой упорный труд. За родительские заслуги прятаться и глупо, и недостойно. Неужели человек сам по себе ничего не стоит? За таких стыдно, просто неловко. Я хочу быть военным. А до какого звания я дослужусь — это покажет время, мое старание и целеустремленность.
Однако, что за глупости я горожу! Сильно загибаю в будущее! Мне еще учиться и учиться. И пока — в школе № 328, в родном Лялином переулке. И вообще — грустить не надо. Зачем грустить? Жизнь прекрасна сама по себе, со всеми ее трудностями и переживаниями, и только смерть непоправима. Трудности надо преодолевать, и это интересно, очень интересно. Жизнь — это борьба, сказал Карл Маркс, но так как жизнь всегда была борьбой, еще когда люди высекали огонь из кремня, да и раньше, то, может быть, так и до Маркса говорили...
Когда человек молод, полон сил, планов и надежд, он с особенной радостью постигает жизнь. Идет процесс новых для него открытий! Для старых людей наступает период, который, наверное, можно бы назвать созерцательным (сил-то нет на большую активность!), но и он наверняка по-своему прекрасен. Особенно, если тебя окружают дети, внуки и правнуки, которые жалеют своих стариков. И любят их, как мы нашу умницу, бабушку Марфу.
Хотелось бы подольше поразмышлять о сути жизни, но сейчас мне что-то не до сложных размышлений. В голове засела самая простая мысль: чтобы Аня больше никуда не пропадала. И не болела. Хватит с нее скарлатины. А перенесла ли она другие детские болезни? Корь, ветрянку, краснуху, дифтерит? Особенно опасен дифтерит... как вспомню моего младшего братика Толю...
Главное — чтобы Нюрочка никуда не девалась. С ума надо сойти, если она опять вздумает исчезнуть. Мне кажется, что теперь я этого просто так бы не пережил...
Я с утра так и тороплюсь в школу, чтобы ее увидеть. Мне необходимо видеть ее каждый день! И тогда вечером, дома, я могу вспоминать, как она ходит по коридору, стоит в спортзале, поворачивается в профиль... У нее такие брови! Они тонкие, подвижные, и внутри, за ними, столько, наверное, интересных мыслей! А лоб? Так бы никогда и не отводил я глаз от ее лица. Нет, какое лицо! Она чувствует, что я на нее поглядываю, но никакого возмущения в ответ на мои взгляды нет. Она тут как-то голову опустила и бросила на меня украдкой взгляд... Какой был взгляд! Она меня тоже отличает от других, честное слово! Это я так чувствую!
Да, а как мне все-таки повезло, что я довольно долго прикидывал расчет в минутах: успею ли, мол, на переменке и проведать седьмой «В» в Большом Казенном и вернуться, добежать до звонка в Лялин, на урок! Что было бы, если б я навестил Большой Казенный и не увидел бы ее там? А ведь никак не увидел бы! Там другой седьмой «В», местный. Мало того, — она ведь болела, ее так и так нигде не было в школах, ни в той, ни в нашей! То-то сердце бы у меня замерло от огорчения! Значит, поговорка «Тише едешь — дальше будешь» иногда бывает оправдана. Кто может заранее знать, как все обернется, что должно случиться? На все — судьба, и ее не объедешь конем!
Теперь я рад, что дежурю в раздевалке: я прихожу пораньше, дожидаюсь, когда она входит в вестибюль, а иной раз и сам являюсь, если способствует погода, в уличной куртке, чтобы встать в очередь за ней. Как это замечательно! У нее такая серая, вязаная шапка — шлем — к ней очень идет, и она снимает ее уже перед самым окошком и отдает нянечке, с собой не берет. Но что это я про шапку? Апрель выдался теплый, а Аня уже неделю ходит без головного убора... Я бы, на месте ее родителей, не разрешил: а вдруг простудится, заболеет. Пока не лето! Не дай Бог!
Сегодня на большой перемене я дождался ее выхода из класса и внимательно на нее взглянул; по-моему, «ежик» вырос теперь на сантиметр, не меньше. Растет все-таки очень медленно!.. Интересно, он колючий или нет? Черные волосы вполне могут быть колючими. Я на минуту представил себе, будто положил ладонь на Анину макушку, и она почудилась мягкой и пушистой... У меня от такой неожиданной мысли дыхание прервалось на минуту-другую... Что за чудо может произойти, возникнуть на свете, если не мысленно, а на самом деле положить руку на Анину макушку? Мишке Горбунову ничего не стоит так поступить — линейкой дотронуться или даже рукой: он нахал что надо. Но он, конечно, не посмеет. А если все же хоть раз еще увижу Мишку с этой линейкой возле Нюры — пусть пеняет на себя, я тут же схвачу его за руку. И линейку переломаю. В прошлый раз до меня не дошло, я не сразу сообразил. Но теперь...
