Письмо, адресованное С. Орджоникидзе, лежало в нашей комнате на столе. В течение нескольких дней Н. И. напоминал мне, чтобы я его отправила, — лучше самой отнести на квартиру, что для меня было еще труднее, чем отправить с фельдъегерем. Ребенок последние дни до ареста Н. И. проводил больше времени с нами. За неимением игрушек (кроме погремушек, которые Н. И. успел притащить на дачу до отъезда на Памир, других игрушек не было) Юра таскал по полу и подбрасывал вверх чучело сизоворонка, когда-то подстреленного Н. И. Он ползал и вставал, держась за кровать отца, переступал неуверенным шагом, чтобы приблизиться к нему и поцеловать. Ах, как он пронзительно кричал, краснея от напряжения: «Папа, папа, папа!..» Перед расставанием с отцом он неосознанно, интуитивно проявлял к нему особую нежность.
Неожиданно раздался звонок в дверь. Как всегда встревоженная, я пошла открыть дверь. На этот раз доставили извещение о созыве пленума ЦК ВКП(б), вошедшего в историю как Февральско-мартовский. Поскольку ко всем присылавшимся показаниям была приложена бумажка: «Материалы к пленуму», Н. И. пленума ждал. Однако он не исключал и того, что арест может произойти до его созыва. Сообщение о пленуме было получено за несколько дней до его открытия, первоначально назначенного на 17–19 февраля (точно не помню).
В повестке дня значились два вопроса:
1. Вопрос о Н. И. Бухарине и А. И. Рыкове.
2. Организационные вопросы.
Прочитав извещение, Н. И. сказал категоричным тоном:
— Не пойду я на этот пленум, со мной можно там и в мое отсутствие расправиться.
Он решил объявить голодовку. Тут же написал заявление в Политбюро для оглашения на пленуме: «В протест против неслыханных обвинений в измене, предательстве и т. д. объявляю смертельную голодовку и не сниму ее до тех пор, пока не буду оправдан. В противном случае последняя просьба — не трогать меня с места и дать возможность умереть». (Цитирую по памяти. За точность содержания ручаюсь.)
Свободное копирование
