Смена вех

По 19 ноября 1942 года будут идти оборонительные бои в Сталинграде. 10 сентября была оставлена советскими войсками большая часть Новороссийска. До ноября будет продолжаться натиск врага на Северном Кавказе. Будет сжиматься пружина... А пока... Пока «то, что я слышал из Москвы вчера, настроение у меня значительно не подняло».

Смена вех...

У Волосевичей был приёмник. Мощный семиламповый супергетеродин.

Волосевичи жили по соседству. С приходом Советов, в сентябре тридцать девятого, куда-то исчезли, и дом их был национализирован. Вернулись с немцами, и дом им вернули.

Старый Кременец состоял в основном из таких односемейных домов с участками, садиками и огородами. Казалось бы, в каждом течёт своя, отгороженная от соседей заборчиком, стеной зелени, кирпичными стенами жизнь. Так оно, в общем, и было. Но жизнь текла десятилетиями, из поколения в поколение, поэтому, несмотря на ограды и стены, накапливались, складывались в округе точные и даже исчерпывающие представления о каждом доме, каждой семье. Не нужны были анкеты и автобиографии: соседи о соседях знали всё. В том числе и о тончайших оттенках их политической окраски.

-... Если сапожник Модест Григорьевич был розовый ещё при поляках, почему не стать ему красным при Советах, и куда денется его колер при немцах? Я вас спрашиваю?

— А если Юрка Кравченко дал по морде немцу за то, что тот полез к его Лиде, и тот стал уже хвататься за свой парабеллум, так я вас спрашиваю: сильно Юрка влюблён в тех немцев? И вы не смотрите, что у него папа бывший царский офицер. Там у н и х есть маршал Шапошников, так он был при Николае полковник генерального штаба, аксельбанты носил. А теперь в Красной Армии заправляет. Нет, вы мне не говорите. Я знаю. У Юркиного папы была неприятность с Советами в июне, на Дубенской? Ну и что? У всех бывают неприятности. Он же живой? Так разве это неприятность? Нет, я знаю.

Спектр политических взглядов был в тех местах чрезвычайно богат. Здесь жили украинцы, евреи, поляки, русские, чехи, немцы... И не просто украинцы, поляки, русские, а самостийники — оуновцы, либералы — просвитники, интернационалисты, пилсудчики, пепеэсовцы и пепеэровцы, монархисты , англо — и франкофилы, и красные, и просто обыватели всех национальностей, для которых основным критерием приемлемости существующих порядков были: наличие в лавках товаров первой необходимости, устойчивость цен и ночной сон, не нарушаемый грохотом в дверь.

Соседи о соседях знали всё.

А частые смены власти приучили к взаимной терпимости: сегодня я «капну» на соседа слева, а завтра сосед справа «капнет» на меня?..

О Волосевичах было известно, что они националисты — самостийники с претензией на роль теоретиков и идеологических лидеров. «Старый» Волосевич занимал какие-то посты в созданной оккупантами местной администрации, пользовался их доверием и благосклонностью.

Символом доверия и был супергетеродин.

Наш отец был известен как русофил, сторонник «единой и неделимой» и, однако, с розовым оттенком: не скрывал своего удовлетворения ростом мощи и влияния нового Советского государства, а в роли Сталина усматривал кое-что от прежних монархов... Ясную, казалось бы, картину смазывал факт ареста в первые дни войны. Изменились ли после этого взгляды? И в какую сторону?

И вот однажды, ранней осенью сорок второго, сын Волосевичей Ярослав, повстречав меня на Риттерштрассе напротив сгоревшего гетто, сказал:

— Хочешь послушать радио?

— Хочу, — не задумываясь ответил я.

— Так заходи вечером.

Дома состоялся совет. Было ясно: будут щупать. Папа сказал:

— Ничего, не маленький. Лишнего не болтай, любопытства не проявляй, Москву не лови. Разве что — мимоходом. Будут угощать — ешь. Пить — ни-ни!

Действительно, меня усадили за стол.

Одуряюще пахло поджаренной на сале колбасой.

Принесли миску галушек в сметане, со шкварками...

Из своего кабинета пришёл старый Волосевич.

— Аппетит у молодого человека, — сказал доброжелательно.

Я только кивнул, рот был набит.

Потом пили настоящий кофе.

— Мокко, — сказала мадам Волосевич. — Из Берлина привезли пану штабсляйтеру. Угостил.

— Ну, как отец? — спросил пан Волосевич. — Живём по соседству, а редко видимся.

— Ничего, — сказал я, — работает. На меловой фабрике. Счетоводом.

— Знаю. Как там в тюрьме на Дубенской было? Били, пытали?

— Не-а. Не успели. Вермахт быстро пришёл. Выпустили.

— Выпустили, выпустили, — неопределённо протянул пан Волосевич. — Удачно выпустили... По-нашему, вижу, чисто говоришь. Уже научился? А то вы ведь всё по-московски.

— Да я всегда умел. С кем — по-украински, с кем — по-польски. С кем — по-русски.

— С кем — по-еврейски, — проявил осведомлённость в моих сердечных делах пан Волосевич.

— Еврейский на немецкий похож. Понять можно, — дипломатично ответил я. — Тиш — тыш, фиш — фыш, брот — бройт... Да вы ведь тоже, наверно, понимаете. В Кременце все немного понимают.

— Так, так... Значит, и по-немецки можем?

— Учусь. Папа хорошо немецкий знает. Ещё с той войны с...австрийцами. Он и французский знает, английский. Латынь знает. А я ещё в гимназии начал. Теперь газеты читаю. Совершенствуюсь.

— Сейчас знать немецкий — капитал. А он — счетоводом. За ту войну ему не вспоминают немцы? Против них воевал.

— Не-е. Они старых офицеров уважают. Вызывали, когда на работу пошёл. «Herr Hauptmann», — говорили. — «Пан капитан».

— Война кончится, в Московщину поедете свою.

— Ещё не кончается. Зачем ехать. У нас тут дом.

— Ну, ну. — сказал пан Волосевич. — Если что надо будет, пусть отец заходит. По-соседски. Передай.

— Спасибо, передам. Спасибо за угощение.

— Хочешь радио покрутить? — сказал Ярослав.

— А можно?

— Можно, только осторожно, — усмехнулся пан Волосевич.

— Ну, пошли.

И меня оставили в комнате один на один с прекрасным «телефункеном»... Я быстро нашёл «Дойчландзендер», долго и благоговейно слушал бодрый, с металлическим звоном голос диктора.

— Что нового? — спросил из дверей старый Волосевич.

— Бои в Сталинграде. Видят уже Волгу. Рассказывают, как на Эльбрусе знамя водрузили. Горные стрелки из «Эдельвейса».

— Был Сталинград, будет Гитлерштадт? — полувопросительно произнёс пан Волосевич, удаляясь.

Я промолчал, крутил ручку настройки. На длинных волнах, где была Варшава, звучала немецкая речь; где был Киев, эрве — девять, тоже немецкая речь. Мелькали русские слова, там где РВ-1. Я приглушил громкость и вернулся на миг туда. Читали письма с фронта.

« Вчера слушал радио, Москву! — появится запись в дневнике. — Крутил аппарат три часа...» Может и не три часа. Урывками настраиваясь на волну Москвы, я и выудил то, что записал затем в дневнике. Не густо получилось. Но «очень приятно послушать голоса Родины».

— Можешь приходить, — сказали. — Послушаешь радио, потренируешься в немецком.

И в дневнике запись: «у меня будет возможность слушать иногда этот аппарат».

Пан Волосевич не исключал альтернативных вариантов, не сжигал мосты. Вёл свою игру, как шахматист, обдумывая будущие ходы. Тем более, что наступление на Восточном фронте начинало пробуксовывать. А в Кременце хорошо знали соседей, кто чем дышит.

Реальный коллаборационист отличался от сложившегося впоследствии литературного стереотипа. Реальный не бегал ежеминутно с доносами в гестапо. Он уже тогда, осенью сорок второго, задумывался о своём будущем. И принимал меры.

Я же после того первого визита к Волосевичам три дня маялся животом: отвык от обильной пищи. В дальнейшем всё обходилось благополучно, за стол больше не звали, и я деловито направлялся к «телефункену». Тренироваться в немецком.

А потом просто прекратила подачу энергии электростанция. Энергия стала «Nur fuer Deutsche» — только для немцев. И пришлось вспомнить о зарытом в саду кладе. Но об этом — в своё время.

Ранней весной сорок четвёртого эта семья исчезнет вторично, но навсегда ли? «Всегда», «никогда» — понятия слишком категоричные для реальной жизни. Сегодня могло бы быть вполне реальным появление в Кременце кого-то из потомков и наследников «старого» Волосевича: дом-то был очень неплох и стоит, где стоял. Я ведь проведываю родные могилы там, в зарубежье. И никому не заказано.