Миниатюрная платиновая блондинка с аккуратным прямым носиком и серьёзными тёмными глазами.
Гоги как-то незаметно перекочевал за соседнюю парту, а рядом оказалась Фрида. Это был последний предвоенный учебный год. Для многих в классе — вообще последний.
Думаю, дружба с Фридой — с обеих сторон — была проявлением жадного стремления к равенству, справедливости. Такая дружба была просто невозможна, ни с какой стороны, до сентября тридцать девятого, в условиях той Польши. Теперь она возможна, и мы этой возможностью пользуемся! Назло всем, кто по старинке думает иначе! Это была дружба — демонстрация.
Хотя для нас в те дни это было просто светлое время, безо всех этих поясняющих оговорок. Нам было по пятнадцати. Нам хотелось сидеть за одной партой. А в выходной — отправиться вдвоём в горы. Нам хотелось быть вместе, вот и всё.
Было воскресенье. Ясный умытый день. Улетучился неприятный осадок от недавнего разговора с директором. Меня вызвали к нему. Постукивая пальцами по столу, он сказал:
— Ты знаешь, что делегация отличников едет в Киев?
— Да, ребята говорят.
— Ты не поедешь. — Я стоял молча.
— Ты понял?
— Да, понял. Можно идти?
— Иди.
Рано утром мы отправились в горы. «Кременецкие горы» — географический термин. Высота их от подножья до плоских вершин не больше сотни метров, но всё же — горы. Кременец — длинной кишкой между ними и сверху как игрушечный. Едва заметно перемещаются вдоль тротуаров по Широкой человеческие фигурки, чуть быстрее, но тоже бесшумно — телеги, редкие автомобили. Все звуки города сливаются, воспринимаются отсюда как неназойливый баюкающий шум. Так в знойный день гудят пчёлы в улье, занимаясь своим извечным делом.
Мы сидели рядом на гребне, среди молодых берёзок, и смотрели на свой город. Её ладонь лежала на моём колене, и я осторожно прикасался к её пальцам. Мы никогда — ни до этого дня, ни после — не говорили на эту тему. Просто, нам было хорошо вместе, и мы стремились быть вместе. Такая дружба может, вероятно, перерасти со временем, при благоприятных обстоятельствах, во что-то большое и прочное. Но обстоятельства будут складываться неблагоприятно.
Поэтому в памяти сохранится лишь ощущение тепла её плеча, лесной свежести.
Набежало облако, прошумел в листве мимолётный дождь. И послышался звук, вызывавший в последние дни смутное беспокойство — звук самолёта, низкий, вибрирующий, непривычного тембра. В разрыве облака мелькнуло неясное очертание и скрылось, и голос самолёта как-то внезапно затих. Остался шелест берёзы. Склон посветлел, заиграли огоньками тысячи росинок, усилилось ощущение свежести... Но чувство тревоги сохранялось, оно заставило поторопиться с возвращением в город.
Привожу без изменений запись, сделанную летом 1942 года, когда я пытался «реставрировать» первое впечатление от известия о войне.
«...Главная улица, выглядевшая после дождя опрятнее чем обычно, была заполнена по-праздничному одетыми людьми, толпа медленно плыла по тротуарам, стоял говор. Лица были возбуждены, и на всех лежала печать какого-то не то удивления, не то недоумения, смешанного со страхом... Перед зданием почты толпа запрудила улицу. Тут было тихо. И вдруг с крыши загремел громкоговоритель: «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Передаём в записи речь заместителя Председателя Совета народных комиссаров и Комиссара иностранных дел товарища Вячеслава Михайловича Молотова.»- Голос умолк, и толпа сдержанно зашумела, но вот этот шум покрыл шипящий звук из громкоговорителей, все опять затихли в ожидании: «Граждане и гражданки Советского Союза...»
Таким запомнилось начало войны. Мы стояли в толпе, и ладонь девочки была в моей ладони.
Потом загремели марши, я побежал домой, и Фрида побежала домой — в противоположные стороны. Мы были нужны сейчас там, дома.
От границы на Буге до нашего городка было полтораста километров, мы знали это. Но не знали, что лежал Кременец к тому же в полосе главного удара группы армий «Юг». Так что следующая встреча с Фридой состоялась лишь три недели спустя, уже в мире, где водворился «новый порядок».
В те дни, случалось, приводил девочку в наш дом за пригорком отец...
Отец, поощряющий — в условиях фашистской оккупации — дружбу сына с еврейской девочкой, уже явление незаурядное. Возможно впрочем, это была обыкновенная детская наивность: мы все просто ещё не знали, что такое фашизм. И вообще, мы многого ещё не знали. Если бы меня спросили сегодня, кем был отец, я бы ответил: он всю жизнь был неприспособленцем . Может быть, именно это качество сохранило ему жизнь при двадцати сменах власти, что выпали на его долю: ни для одной из них он не был до конца своим. Он всегда сохранял элемент сомнения в той казённой версии благополучия, которую провозглашали очередные апологеты. Видимо, в условиях этих столь частых перемен единственным приемлемым для отца способом приспособления было — оставаться самим собой.
