... В кухне стоит густой непривычный дух — пахнет дёгтем, кожей, конским потом. И ещё чем-то беспокоящим, дорожным... На табуретке посреди кухни сидит дядя Петро. Сидит ссутулясь, раздвинув ноги, постукивает кнутовищем о сапог. Запахи — от дяди Петра.
— Так вы же понимаете, ваше благородие...пане Кравченко, семнадцать вёрст в один конец, а там заночуете, одного овса на два злотых пойдёт. Так я тут за это время два раза на станцию сгоняю, к варшавскому или ещё куда, и пожалуйста вам — заработок есть, и коням никакого утомления. На трёх злотых сговоримся — и поехали в субботу с Богом, чего там.
— Это так говорится «сгоняю», а если впустую? За каждого пассажира на станции драка. А в Кушлине кони ваши пастись будут, ещё и овес сбережёте. И самого кормить будут, за что тут ещё три злотых?
Когда говорит дядя Петро, я чувствую, что с ним нельзя не согласиться, правильно всё у него получается. А когда папа говорит, опять выходит, что всё правильно, и дяде Петру ещё и самому надо доплатить за эту поездку. Лучше бы не торговаться. Обидится дядя Петро, уйдёт, и мы не поедем в Кушлин. А там вишни и ульи, и бабушка принесёт в тарелке мёд прямо в сотах, тёплый и пахучий. С прилипшей мохнатой пчелой. Пчела сердито гудит, крылышек не видно, только след как от пропеллера. Если отлипнет — берегись. Бабушка возьмёт осторожно пчелу заскорузлыми пальцами и отправит за дверь. Принесёт ещё большой круглый хлеб с отпечатком капустного листа, тоже тёплый и такой вкусный! В городе такого никогда не бывает, даже в Варшаве. Бабушка пошлёт меня в сад, в погреб, за гладышкой сметаны... В погребе темно, пол холодный. В прошлом году что-то пошлёпало там в дальний угол, смеялись, когда я выскочил: «Так это ж лягушки, от жары прячутся». А по-моему, лягушка не могла так громко шлёпать...
— Дядя Петро, вожжи дадите подержать?
— А как понесут кони, что делать будем, «мама» кричать? Ладно, за город выедем, там увидим. Иди, малый, за конями посмотри, может, уже украл кто.
— Иди, иди. Может быть, ещё и не поедем никуда.
«Не поедем!» Маме обязательно надо сказать что-нибудь такое... Ведь обещали бабушке приехать, год не виделись, какое же тут «не поедем»? Ладно, за конями посмотреть — тоже дело, хотя кто их там украдёт. К ним только сзади подходить нельзя, лягнуть могут. Морды засунули по самые глаза в торбы, хрустят. Глаз большой, карий, смотрит приветливо, моргает. А в Варшаве у извозчичьих лошадей кожаные такие шторки возле глаз приделаны, чтобы по сторонам не глядели, автомобилей и трамваев не пугались. Здесь, в Кременце, это ни к чему. Автобус, который держит аптекарь пан Лещинский, ездит с таким шумом и звоном, что всегда успеешь выбежать на улицу посмотреть. А извозчику свернуть в сторону — времени сколько угодно, за километр слышно. Есть в городе ещё такси, длинный такой кабриолет, но тот больше стоит в ремонте, старый автомобиль, ещё с войны. Точно в таком папа сфотографирован, во время Брусиловского прорыва. В нашем домашнем музее даже клаксон от него хранится, три блестящих рожка с красной резиновой грушей, громко трубят, здорово! Папа шутил как-то: «Вот так по частям и целый автомобиль соберём, лет через сорок».
Петро, видно, недавно красил свой фаэтон, пахнет лаком, и пальцы хорошо отпечатываются. По таким отпечаткам полиция мигом нашла бы вора. Только ведь, если фаэтон нашли, то и отпечатки уже ни к чему. Хотя нет. Фаэтон нашли, а вор удрал, коней угнал. Вот по отпечаткам его и ищут...
— Ну как, молодой человек, на месте кони?
— Дядя Петро, едем в Кушлин? Договорились?
— Договорились, чего ж не договориться? За два пятьдесят и поедем, по-Божески. Так что собирайся в путь-дорогу.
Папа с дядей Петром знакомы давно, уже лет двадцать. Они вместе воевали на австрийском фронте в Карпатах, в одном полку. А ещё был германский фронт... Когда мы приезжаем из Варшавы на лето в Кременец, дядя Петро всегда везёт нас со станции. Потом в Кушлин к бабушке мы тоже каждый год едем только с ним. Торгуются они всякий раз, наверно, так, для порядка. Дядя Петро о папе говорит: «Хороший был командир, справедливый. Солдаты любили.»
В субботу утром чинно катим по Широкой: папа с мамой на мягком заднем сиденье, мы с Юрой — на скамеечке напротив, за спиной дяди Петра. Юра старше меня на семь лет, гимназист, важничает, делает вид, что он тут так , между прочим... Когда мама не видит, даёт мне по шее. А потом обзывает ябедой. Дома не сидит, всё время где-то пропадает. Надо будет разведать...
Папа то и дело приподымает «панаму», мама раскланивается. Всем известно, что мы едем в Кушлин. От булыжной мостовой и тротуаров, от стен домов пышет жаром, конец июля, лето в разгаре. Домишки теснятся вдоль улицы разнокалиберные, с деревянными мезонинчиками, с замысловатыми балконами и наружными лесенками. В домах лавки, лавочки, лавчонки... Мастерские — сапожные, портняжные, слесарные... Людской муравейник — местечковая еврейская беднота, многодетная, шумливая. Обычно чуть не из каждого дома доносится стук молотков: трудятся с утра до ночи сапожники. В городе две обувные фирмы, на их хозяев работают сотни мастеров-надомников. Сегодня стук молотков почти не слышен: суббота, евреям работать грешно.
Я люблю этот городок. Мы все родом отсюда, хотя давно уже тут не живем, только гостим в летние месяцы. Но когда идём по Широкой, встречные приподымают шляпу, останавливаются и говорят: «Здравствуйте, Александр Васильевич. Опять приехали к нам, не забываете. А этот молодой человек — ваш сынок? Уже такой большой, как это время летит...» В год, когда я появился на свет, папа стал строить здесь дом. Мне скоро десять, а дом всё строится...Папа говорит, нет средств. Да ещё вот два оболтуса растут, одежду покупать надо, за правоучение платить...
Наша Широкая — совсем не широкая, но зато она очень длинная, тянется на несколько километров. Вдоль неё дома, за ними сады, горы, лес. И пока мы едем и едем по городу, папа рассказывает, как в Кременце в годы гражданской войны восемнадцать раз менялась власть, на смену «батькам», «зелёным», «весёлым» приходили гайдамаки, петлюровцы... Все они первым делом устраивали в городе погром, несло по Широкой облака выпущенного из перин пуха. Отлавливали офицеров, вернувшихся с фронтов и не торопившихся примкнуть ни к белым, ни к красным... Каждое лето мы идём с папой к монастырской стене, где за оградкой — небольшой крест и надпись на камне: «Мы жили, потому что Ты хотел. Мы умерли, потому что Ты велел. Теперь спаси нас, потому что Ты можешь.» Здесь большевики расстреляли офицеров, папиных боевых товарищей, которые дисциплинированно явились на «регистрацию» . Здесь их и зарыли. Папа не явился. Окно квартирки, где они с мамой поселились после свадьбы, было чуть выше уровня земли и глядело в лес. Туда, спустившись с подоконника, убегал, прихрамывая, отец, как только в дверь начинали ломиться очередные охотники за ахвицерьём. Маму, уже беременную, не трогали: ещё сохранялись в те времена какие-то «правила игры». Хотя, похоже, именно тогда появилось весёленькое словечко «шлёпнуть». Кто его изобрёл, трудно сейчас сказать, однако, пожалуй, скорее всего кронштадтские «братишки», «краса и гордость...». Те, которых впоследствии тем же способом порешили. Хотя нет, их — из пулемётов. За то, что осмелились своё мнение заиметь. «За Советскую власть без большевиков»? Ну-ну...Как сказал бы впоследствии О.Бендер, «может быть, вам ещё и ключ от квартиры, где деньги лежат?»... Впрочем, кости-то все одного цвета. Такова была цена человеческой жизни: что человека пристрелить, что крутому заду уличной девки мимоходом внимание уделить, как изящно и не совсем понятно для меня выразился однажды папа, оказалось на том этапе понятиями одного порядка... А пока мы приносим каждое лето к могиле у монастырской стены цветы. И несколько минут молча стоим...Но всё это было очень давно, прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как здесь окончательно утвердилась власть Речи Посполитой, а русская граница прошла в сорока километрах к востоку, по Збручу. И даже не Россия это теперь, а Советы...
Папа редко делится воспоминаниями в Варшаве, там его не упросишь рассказать что-нибудь. Когда мы приезжаем сюда, он веселеет и добреет. Я ещё и поэтому люблю Кременец.
Этой осенью меня отдадут в школу. «Больше тянуть нельзя», — сказал папа. Без свидетельства об окончании шести классов нельзя сдавать в гимназию. Я в школу не хочу. Сейчас и думать об этом противно. Впереди два дня у бабушки. И ещё больше месяца до сентября, до школы. А здесь так хорошо и спокойно...
Миновав последние дома, фаэтон долго ползёт в гору и наконец останавливается. Петро насвистывает что-то лошадям, и из-под колёс выползают пенистые лужи. Мы деликатно стоим в сторонке. Смотрим вниз, на наш Кременец. Старый — старый городок. По этой дороге спустились орды Батыя. Осадили замок на горе. Так и не взяли, поночевали в ближних сёлах и покатились дальше, к Карпатам, на венгерские равнины. В тех сёлах и по сей день жители слегка раскосы. У древних замковых стен прогуливаются теперь парочки, город оттуда как игрушечный, хочется часами сидеть и наблюдать сверху его неторопливую жизнь. У города свой запах. Он пахнет мокнущей в бочках кожей и торфяным дымом. Эти запахи — первое, что встречает ещё на станции, в вагоне. Потом уже — толпа извозчиков, которые набрасываются на пассажиров, как те татары...
