Неопределенные сборища у Кошелева, у Чаадаева (того самого), который прославился статьями в "Телескопе" и стихами к нему Пушкина), у Рабуса, у H. X. Кетчера (переводчика Шекспира прозой и друга богатого купца Солдатенкова), у этого Солдатенкова, у Грановского, у генеральши Карлгоф -- нельзя назвать сборищами каких-нибудь кружков или партий. Это были сборища всякого разнокалиберного народа, чтобы только где-нибудь посидеть, поболтать. У Солдатенкова сходились для того, чтобы хорошо поесть; у Кетчера -- хорошо и серьезно выпить.
Сборища у Погодина, весьма нечастые, всегда по какому-нибудь исключительному обстоятельству, ради чтения нового, выдающегося сочинения, о котором везде кричали (как, например, о "Банкруте" Островского), именин Гоголя, чествования проезжего артиста, выезда из Москвы далеко и надолго какого-либо известного лица,-- эти сборища имели свой особый характер, согласно тому, как и для чего устраивались. Иногда это было просто запросто публичное собрание всякой интеллигенции, по подписке, обед-спектакль, где сходились лица не только разных партий и взглядов, но прямо недруги Погодина, кто его терпеть не мог, а ехал -- сам не знал как -- и чувствовал себя, как дома, и после был очень доволен, что превозмог себя и победил предрассудки. Надо знать, что Погодина вообще в городе не любили. Как это устроилось, что он имел так много неприятелей и недоброжелателей, этот почтенный человек и патриот -- бог весть, только устроилось. Главным основанием тут лежала его чрезвычайная расчетливость, скупость, которая имела свое законное происхождение: Погодин родился крестьянином графа Ростопчина, видел кругом себя довольно долгое время нужду и бедность, с необычайным трудом выбрался на ту дорогу, которой искала его душа,-- дорогу большего и высшего образования, нежели среда, в какой сначала он вращался. Случилось, что, выучась по-латыни, он давал даже уроки маленькому сыну своего барина, графу Андрею Федоровичу Ростопчину, впоследствии весьма незнаменитому мужу знаменитой или, по крайней мере, очень известной в России жены.
Окончив, при содействии добрых людей (разумеется, уже свободным человеком) курс в Московском университете, Погодин уроками и изданиями полезных книг, а главное, чрезвычайною расчетливостью в жизни скопил кое-какие деньжонки, которые дошли, наконец, до таких размеров, что он мог приобрести продававшийся по случаю на Девичьем поле большой барский дом с садом и несколькими флигелями, из которых иные были похожи на дома. Праздные люди сочинили из этой покупки целую историю, которая была потом рассказана талантливым писателем Герценом в одном едком памфлете под названием: "Как Вёдрин купил в Москве дом". (Вёдрин, от вёдро -- хорошая погода, было чересчур прозрачным анонимом.) Да если бы и не было этого прозрачного анонима -- все бы узнали, в чем дело, кто и как.
Заживши в этом доме с женой, урожденной Вагнер (на имя которой дом и был куплен), и вскоре обложившись семейством, Погодин, уже профессор русской истории в Московском университете, стал собирать старопечатные книги и редкие рукописи, потом монеты, картины, портреты, оружие, что ни попало, лишь бы это касалось русской истории, и довольно скоро составил очень редкую коллекцию замечательных предметов. В особенности выдавался рукописный и старопечатный отделы, где были прямо (весьма редкие) фолианты. Имя Погодина как собирателя -- знатока всякой старины сделалось известным в Москве всем и каждому. Кто бы ни добирался каким ни на есть путем до редкой рукописи, монеты, картины, -- нес ее прежде всего к Погодину, а потом уже к купцу Царскому, хотя Царский был собиратель и знаток с большими средствами, но не так компетентный, несколько бестолковый, дававший иногда за вещь, которой цены не было -- какие-нибудь пустяки; а Погодин сразу говорил, чего принесенный предмет стоит, и дело большей частью кончалось без особенно длинных разговоров, иной раз даже через лакея, а не лично.
Думая о своей семье, состоявшей из жены, двух, сыновей и двух дочерей, об их воспитании, об их будущем, а главное -- о приданом дочерей, Погодин решился расстаться со своими сокровищами, стоившими ему стольких хлопот, лишений, жертв,-- пристроить их к хорошему месту, получить серьезные деньги и разделить их между детьми.
Знакомых у него в разных кругах Петербурга и Москвы была тьма-тьмущая -- всяких рангов и положений. Практический и сообразительный "мужичок" Девичьего поля направился по этому делу прямо к такому лицу, которое могло представить собрание отечественных редкостей надежнейшему приобретателю: государю Николаю Павловичу. Лицо это было -- известный барон (позже граф) Модест Андреевич Корф, тогда директор императорской публичной библиотеки, статс-секретарь, автор книги: "Первые дни царствования императора Николая Павловича", которому государь при встречах обыкновенно протягивал руку. Корф уладил дело скоро: "древлехранилище" Погодина приобретено казною за полтораста тысяч рублей и поступило известной частию (рукописей и старопечатных книг) в ведение императорской публичной библиотеки, статс-секретарь, автор книги: "Первые дни царствования императора Николая Павловича", которому Государь, при встречах, обыкновенно протягивал руку. Корф уладил дело скоро: "древлехранилище" Погодина приобретено казною за полтораста тысяч рублей и поступило известною частию (рукописей и старопечатных книг) в ведение императорской публичной библиотеки; наряжена комиссия из знатоков составить подробный каталог наиредчайшим книгам и рукописям, но, как это у нас бывает постоянно, знатоки работали усердно год или два, а потом... устали, охладели; контроля над ними никакого не было -- и каталога Погодинским редкостям до сих пор нет... {Здесь покойный Ник. Bac. Берг пишет понаслышке и совершенно ошибается: рукописное отделение Императорской Публичной Библиотеки, а в нем и древлехранилище Погодина, много уже лет как превосходно описано и малейший листок в нем отыскивается весьма скоро и удобно.}.
Свободное копирование
