Я поехал к Милюкову, которого знал, и к Манну — автору протокола. Милюков, поджав под себя коротенькие ножки и окружив себя дымом из еще более коротенькой трубочки, заявил мне дрожащим голосом:
— Пьеса нецензурна. Мы должны оберегать образцовую сцену от возможного и совершенно нежелательного скандала. То, что говорят ваш студент и эта барышня, — ужасно! Они проповедуют такие вещи… И если бы вы их высмеивали, — а ведь автор остается объективен… Это ужасно!
Манн был еще "экспансивнее". Он не говорил, а лаял, так как половина нижней челюсти у него была отрезана. Он, увидя меня, начал махать руками:
— Это талантливо? В этом и вся гадость! Только наведя пушки, заряженные картечью, на публику, можно заставить слушать ваше "Затишье" без протестов… Вы знаете, какой был случай с моими "Говорунами" в Киеве?
И он рассказал, какой был случай. Скандал! Да не один Киев, — и в других городах — тоже.
— Вы хотите, чтобы и с вашей пьесой было тоже? Год спустя пьеса моя шла в Московском Пушкинском театре и прошла без всяких "инцидентов", держалась на репертуаре целый сезон и перешла в провинцию, где ее играли раз пятьсот, и никогда, нигде не было никаких недоразумений. Так и не исполнилось пророчество комитета, а у меня отнят был успех на два с половиною года — до масленицы 1882 года, когда "Затишье", под новым названием "На хуторе", прошло в бенефис Сазонова.
Свободное копирование
