Остановился Тургенев в "Европейской гостинице". Условились, что пойдем туда, но в назначенный день у Матэ была ангина. Пошел я один.
Иду по коридору третьего этажа и мне страшно. Сейчас я увижу его! Не выгонит он мальчишку, что осмелился нарушить покой великого писателя? Коридор темный или полутемный. Вот и номер, который назвал мне швейцар. И голоса. Спорят о конституции. Кто-то кричит у самой двери:
— Единственный выход — конституция, единственный! Я хотел уже удирать. О конституции говорят, а я со своими портретами!
Вдруг дверь распахивается и на пороге является Григорович, — я сейчас его узнал по портрету Крамского: пробритый подбородок, министерские баки и насмешливые глаза. А за ним огромная фигура в красной вязаной фуфайке без сюртука, что его провожает. Толстый нос, черепаховое пенсне, острый взгляд и седой клок волос, повисших на лоб.
— Вы ко мне? — спрашивает он меня. А голос тоненький, высокий, бабий. — Войдите, милости просим.
Я рекомендуюсь. Он радушно жмет руку. Просит садиться. У окна сидит Полонский и курит длиннейшую сигару. Воздух наполнен синим дымом и колышется в золотистых лучах весеннего солнца. Ковер красный, во всю комнату, и разорванные бумажки лежат. Я сообщаю причину посещения, почему я решился беспокоить, и прочее.
— Видите ли, — говорит Иван Сергеевич добродушно, — нет ни одного схожего портрета, на который бы я мог указать. Меня художники рисуют так, как немцы рисуют львов: выходит старуха в чепце…
— А вот Харламов… — начал я. Он только махнул рукой.
— То же самое! Лучший мой портрет — профильный, что я снимался здесь у Бергамаски. A en-face и его портрет скверный. Не выхожу я похожим на портретах — и конец.
— Да, тебя трудно написать похоже, — прибавил Полонский, но почему трудно, не объяснил.
Я обещал, что Матэ будет его гравировать по профильному портрету Бергамаски. Попросил заодно и автограф.
Иван Сергеевич как-то беспомощно повел глазами.
— А на чем же я?.. У вас нет моей фотографии?
— А просто на клочке бумаги! — наивно предложил я. Он посмотрел на меня: как это на белой бумаге я предлагаю сделать подпись и отдать ее неизвестному молодому человеку? Однако он поднялся, подошел к столу, посмотрел, есть ли в чернильнице чернила, и взял заржавленное перо.
— Ты его ножичком поскобли, — посоветовал Полонский.
— Да, другого нет, — с сожалением сказал Иван Сергеевич и стал тупым ножичком счищать ржавчину.
У меня до сих пор хранится этот автограф, предусмотрительно написанный им в самом верху почтового листка.
На прощанье он дал мне свою визитную карточку (отчего он на ней не расписался?) — на французском языке, с парижским адресом и в черной рамке. Вероятно, по ком-нибудь у Тургенева был траур. Отдавая, он сказал мне:
— Будете в Париже, заезжайте ко мне, — очень буду рад. Это приглашение рисует характер русского барина сороковых годов: звать к себе совершенно неведомых людей и уверять, что их визиту можно радоваться.
Свободное копирование
