Гумилёв - 8

Настал другой век.

Аня была старше меня, училась скверно, была шумная, танцевала, как будто полотер, волосы выбивались. По временам была очень хорошенькой, со слегка монгольскими глазами и скулами. Ходили слухи, что она, как и Никс, дочь Бальмонта, и ее мать, Лариса Михайловна[1], развелась с Бальмонтом и вышла за Энгельгардта, захватив детей. Но моя мама знала ее бабушку, тоже Анну Николаевну (в женском благотворительном обществе), и говорила, что она — вылитая бабушка лицом. Никс носил фамилию Бальмонта, а в университете его называли «Дорианом Греем»[2].

Я бы, наверное, не сошлась близко с Аней, если б не мои (и ее) литературные вкусы. Когда же я познакомилась с Никсом, то еще больше подружилась с Аней.

Когда она стала сестрой, я иногда бывала в лазарете, где она работала; помню, какой-то ее подопечный в меня влюбился и писал очень смешные письма. Звали его Адриан.

Я была ужасно занята, много училась и болела. У меня были только «проблески» жизни…

Аня приходила с ворохом событий. Я вспоминаю ее «каскад» разговора.

«Как? ты уже не любишь Вайю?[3] (это Бальмонт). Тебе теперь нравится Игорь Северянин? — Да, я была в студии (Мейерхольда)[4]. Там так интересно! Почему тебя не пускают? Столько народа! Знаешь, Жирмунский вставал на колени и сделал мне предложение. Что он думает? Разве он настоящий поэт?.. Я, конечно, отказала. И потом меня называли принцесса Малэн[5]. А… (не помню, кто) сказал, что это не я, а ты — принцесса Малэн.

Никс был в гостях у Паллады[6]. И еще какая-то Клеомена[7].

Никс бывает у Пастухова[8], и есть какие-то стихи про него:

Жил на свете мальчик — Никсик,

У него был ротик алый.

К Пастухову на журфиксы Мама

Никса не пускала.

Но это было раньше, теперь он ходит. А Лёва[9] тебе читал стихи?» — «Да». — «Красивые?» — «По-моему, да». — «Как он прочел?»

— Я падаю лозой надрубленной,

Надрубленной серпом искусственным,

Я не любим возлюбленной,

Но не хочу казаться грустным…

(Если бы Лёва был настойчивым, я лично его бы полюбила. Боже сохрани, сказать Ане!) — «Знаешь — на самом деле лучше»:

Я падаю стеблем надрубленным…

Я не любим моим возлюбленным,

Но не хочу казаться грустным…

— «Да, так интереснее». — «У Вайю будет вечер. Ты пойдешь? У него и от этой жены дочь. Мирра — Саломея»[10].

— «Никс говорит, что ты похожа на такую травку… Знаешь, не цветок, а такая травка колеблется. Тебе это нравится? А что твоя Шалонская?»

(Шалонская, Кэт[11], «Ding an Sich»[12], обложка «Vogue’a»[13] с моей точки зрения того года, нечто аналогичное Венере Милосской или Джиоконде — черные волосы, серо-голубые глаза, высокая; модная короткая юбка, меховой жакет — и громадный бант за зачесанными гладко за уши волосами; челка (реденькая). Когда у меня случилась беда — начатки туберкулеза и печальная история с В. Чернявским — первая (ничего не зная) меня взбадривала, и я смотрела на нее почти как на мужчину (конечно, без греха!), такая она была «самостоятельная». А ее бант (в жизни все связано!) был «свистнут» Радой Одоевцевой[14]. Бант, вошедший в литературу, — Раде бы не придумать! — но Кэт вряд ли была бы особенно довольной быть эталоном очарования среди писателей. Девушка из военной семьи, родом из Ростова-на-Дону, братья — офицеры Феликс и Александр, богатая и нарядная. Я Раду тогда не знала (и не замечала). Не заметить Кэт было невозможно. И потом она была одним из главных персонажей моей жизни в «догумилёвский» период. А после я ее больше не видела. Я думаю, ей бы очень подошло стать женой американского миллионера или английского адмирала.

…От Ани я услыхала впервые о Юре[15]. Она говорила — «фамилия не то Юренев, не то Юрковский».