Первые годы жизни - до шести лет - я провела не в городе, не в деревне, а в лесу...
Куда ни кинь взгляд - всюду деревья и нигде человеческого жилья.
На север - ровная, убегающая невесть куда вдаль, темнеющая полоса чернолесья, скрывающая горизонт... На западе никогда не видать вечерней зари заходящего солнца... На восток - неправильные фестоны леса, то низбегающие, то восходящие по слабоволнистой местности...
Только на юге выйдешь в открытое поле, чуть-чуть повышающееся к линии небосклона и зеленеющее лугами...
И нигде, насколько глаз видит и ухо слышит, никакого признака бытия человека: ни дыма из трубы, ни лая собаки или отдаленного звона с высоты деревенской колокольни.
...Бил колокол. Колокол был у нас на дворе дома лесничего, и звон колокольный был печален. Подвешенный на высоком столбе, этот колокол размеренным жалобным звоном словно кого-то хоронил, стонал и звал своим стоном к дому того, кто отважился войти в лес и... заблудился в лесу дремучем.
И в открытом месте, на всем поле зрения все было мертвенно-пустынно, лежало без человека: не видно было труда его... земля растила траву; на лугах расцветали цветы, но никогда не желтела рожь, не белела гречиха.
"На сорок верст кругом живой души нет", - говорила старая няня Наталья Макарьевна, и говорила с тоской неудовлетворенной потребности в близости к людям, в соседстве и общении с ними.
Старая няня, быть может, и ошибалась насчет 40 верст, и 40 верст относились только к городу Мамадыши, в уезде которого лесничим служил отец и сторожил казенное добро - безбрежную лесную дачу.
Во всяком случае за все годы я не помню, чтобы кто-нибудь сторонний забрел в нашу лесную глушь. Приезжали к отцу только "объездчики" "из леса" с докладами о порубках.
Их я запомнила: они привозили зайцев, которых няня вялила и сушила на подволоке, а потом угощала нас лесным лакомством...
