Кормили нас на фронте хорошо. Если было относительное затишье, ночью кухня приезжала к нам на передовую. На первое – борщ или суп, на второе – каша с мясом или картошка, и хлеба вволю. Кроме того, нам полагался табак или махорка (командирам папиросы), и сахар к чаю. Если в училище мы жили впроголодь, то тут еды хватало. К тому же каждый день, или почти каждый, были жертвы. Кого-то сразила шальная пуля или осколок снаряда. Были такие позиции, что высунуть голову днём из окопа было опасно. Мы ради шуток на палку надевали пилотку и высовывали её из окопа. Пилотку сразу пробивало пулей. Так что целые дни мы сидели в наших ровиках. Только ночью начиналось хождение, разговоры с товарищами, обеды, ужины и завтраки. Очень часто, когда кухня не могла приехать, нас поочерёдно посылали за обедом в тыл. У нас для этого были приспособлены специальные бидоны, как рюкзаки с завинчивающимися крышками. И вот меня и моего товарища Петра Зарубина (помню его фамилию и имя, мы с ним учились вместе в училище), послали за обедом. Мы пошли ночью и знали примерно, где расположилась наша хозчасть. Идти было не очень трудно, хотя и стояла кромешная тьма, но небо то и дело рассвечивали ракеты и становилось видно, как днём. Когда ракеты светились, мы припадали к земле, когда гасли – мы продолжали свой путь. И тут случилось непредвиденное обстоятельство. Мы сразу не могли отыскать кухню, блуждали, и нашли её только на рассвете. А ночи летом короткие. Светать стало быстро. Мы не могли оставить своих товарищей голодными и решили бежать в часть. Пули уже свистели, мы уже были мишенью для немецких снайперов, но думали проскочить. И тут пуля сразила Зарубина. Она попала ему в челюсть, разбила её, и нижняя челюсть повисла у него не груди. Он мычал и обливался кровью, которая била фонтаном. Что делать? У нас у каждого были бинты, и я оторванную челюсть, что держалась на коже, примотал туда, где ей положено быть, чтобы он её не потерял и закричал, чтобы он шёл в тыл. Он меня понял и, согнувшись, обливаясь кровью, зашагал в тыл. Больше я его не видел и не знаю, что с ним случилось. А рассвет уже наступил, и идти мне было опасно. Пули свистели как шмели, и дойти до своих я практически не смог. Взяв Петькин бидон я пополз, чтобы укрыться в каком-нибудь пустом окопе. И я его нашёл. И как мешок брякнулся в яму. А летний день долог! На улице жара под 30 градусов. Мне предстояло продержаться в этом окопе до вечера и дождаться, пока стемнеет. Я присел на что-то мягкое и стал с тоской думать, как я переживу этот длинный летний день. Вскоре я почувствовал трупный запах. Надо сказать, что запах разложившихся трупов всё время преследовал нас. Мы к нему привыкли, и он стал таким же родным, как запах гари и пороха.
Я осмотрелся, стал трогать мягкую подушку, на которой сидел, и обнаружил, что сижу на трупе, который уже стал разлагаться. Как точно описать моё состояние теперь, через 60 с лишним лет? Помню, что меня охватил ужас, меня стало рвать, но положение было безвыходным. Мне предстоял долгий-долгий день провести на спине у трупа, вернее, на спине неизвестного солдата. У меня не было желания обыскать труп. Я попытался залезть в карман, но моя рука увязла в студне и стала липкой. Больше я не пытался установить личность убитого.
Я сейчас не могу представить себе, как я провёл тот день. Но всему бывает конец. Наступил долгожданный вечер, я выбрался из окопа и вскоре пришёл к своим, волоча два бидона и буханки хлебы. Меня встретили как родного. Расспросам не было конца. Они думали, что нас по дороге убило, и хотели послать других, но всё обошлось. А Петьку всем стало жалко. Но эта жалость была мимолётной, ибо жалеть убитых товарищей было некогда. Надо было воевать.
Свободное копирование
