С Тамарой Карсавиной мы повстречались в Варшаве. Однажды во время моих гастролей там почти одновременно появились на афишных столбах и её анонсы. До этого я видел её афиши в Берлине и в Вене, но она уехала до моего приезда, и повидать её я не успел. Немцы называли её «Ди Карсавина». Так пишут имена, ставшие уже нарицательными.
В Варшаве на гастроли Карсавиной моментально были раскуплены все билеты. Приехала она с Петром Владимировым, знаменитым в своё время танцовщиком — партнёром многих петербургских балетных звёзд.
Она была ещё красива по-прежнему, но годы скитаний уже положили следы на её прекрасное лицо. Усталость чувствовалась в её танцах. Я заметил это на первом же спектакле.
За кулисами, в уборной, только что переодевшись в костюм Умирающего Лебедя, она встретила меня бурно и радостно:
— Ну, наконец, хоть одно родное лицо. Я так рада, милый, что вы здесь. Надоели мне чужие лица. Ни одного человека с родины!..
Она взяла меня за руки и, заглядывая в глаза, быстро заговорила:
— После спектакля вместе будем ужинать? Вы не уйдёте? Пожалуйста! Вспомним Питер? А? Как жили! А теперь — ничего! Все потеряли. Пароходы… вагоны… Рыла какие‑то свиные!.. Я только что из Германии!.. Пожалуйста! Ну, идите, уже звонок!..
В маленьком «Европейском» ресторане, устланном красными пушистыми коврами, мы сидели втроём в углу за пальмами — я, она и Владимиров — и говорили без умолку. Если кончал говорить один, начинал другой. О родных театрах, об актёрах, о спектаклях, о живых и мёртвых друзьях…
Иногда она брала мою руку и держала её, рассказывая о чем‑нибудь нежном и дорогом для нас обоих, точно боясь, что я уйду, не дослушав её рассказа.
Тихо потрескивали зажжённые канделябры. Я нарочно выбрал такой старомодный и нешумный ресторан, чтобы никто не мешал нам разговаривать.
Где‑то далеко, в конце зала, тихо звенели гавайские гитары.
Я тихонько напел ей песню на стихи Георгия Иванова: Над розовым морем вставала луна…
Карсавина молчала. Слезы струились по её лицу.
— Как вы думаете, Саша, вернёмся мы когда‑нибудь на родину?
Получив уже два раза отказ на мои просьбы о возвращении, я уже не верил. Но мне не хотелось её огорчать.
— Если заслужим, — сказал я.
Мы помолчали.
— Мне бы только в театр! — сказала она. — В наш театр!.. Хоть костюмершей. Хоть кассиршей.
— А мне бы хоть капельдинером, — попробовал пошутить Владимиров.
Никто не улыбнулся.
Гасли свечи. Оркестр прятал инструменты. Рояль накрывали, как покойника, чем‑то чёрным.
Было невыразимо грустно. Я поцеловал ей руку, и мы расстались.
Свободное копирование
