Первая тетрадь - 33

22 января 1918 года, Москва

     Только что пришла с лекции Бальмонта (53). А дальше не знаю, что и с чего начать... Вызвано к активности много мыслей, вопросов, встают дилеммы... Крепкие как будто раньше взгляды колеблются, сталкиваются противоположности, но ведь из них должно восторжествовать что-то одно...

     Когда у меня окончательно сформируются взгляды? Долго ли будет это качание то в одну, то в другую сторону? Это искание теперь мне не доставляет муки. Чувствуешь, что ощупью, постепенно идешь к твердым убеждениям, к той платформе, на которой ты должна стоять потом всю жизнь и бороться за нее, как за свои идеалы. Раньше эта неустойчивость во взглядах была мучительна. Казалось, что ты принадлежишь к партии К.В.Д. (Куда Ветер Дует), служишь и нашим и вашим. Обвинения сыпались на воспитание, которое, конечно, во многом повинно, но не в той степени, как приписывала я сама.

     В детстве мало давали нам инициативы, все водили на помочах. Заставляли беспрекословно подчиняться воле других. Этим убивалась высокая инициатива, активность... Каждая высказанная мысль, более или менее не сходившаяся с мнением папы, считалась глупой, высмеивалась, оплевывалась. Поневоле приходилось молчать, подальше прятать свои мысли, взгляды, чтобы не попиралось ногами святое для меня... Получалось, что между нами (мной - с одной стороны, мамой и папой - с другой) какая-то пропасть, недоговоренность... Мы еще рассматривались как субъекты, не могущие самостоятельно, по-иному думать, иметь свои мнения, часто противоречащие традициям.

     В нынешнее Рождество с папой пришлось крупно поговорить. Я вместе с Маней была несколько раз на танцевальных вечерах, собраниях своего студенческого кружка, так что возвращаться пришлось поздно, иногда под утро.

     Папа на веселье в нынешнее время смотрит как на что-то сатанинское, греховное.

     С этого вопроса затронулись и другие. Оказались противоречия на каждом шагу, в каждом вопросе. Отношения все обострялись. Папа как-то сказал, что я затем и приезжаю, чтобы выкачать из него деньги и уехать обратно. 'Наконец я хоть тебя четыре года не увижу, не будет и этого желания'.

     Это меня оскорбило. Перед этим мне папа передал через маму (сам не хотел с этим иметь дело) 215 р. до окончания года. Я хотела отдать ему эти деньги и начать самостоятельную жизнь. Сгоряча этого не было сделано, а потом охладела немного, рассудила и отказалась от своего решения. Отдать - это значит совершенно порвать с домом. А иногда бывают тяжелые минуты, так хоть дома можно отдохнуть, уйти в свою раковину.

     Чтобы не расстраивать папу, на Татьянин день (12 янв.) не пошла в кружок, чем папа, кажется, остался очень доволен.

     Когда я уезжала в Москву, расстались мирно, тепло.

     Я думаю, папу надо постепенно приучить к мысли, что я - взрослый человек, могу иметь свои суждения, что я свободна. А свобода для меня главное, это прежде всего.

     Сейчас приходится бороться за свою самостоятельность (если так можно выразиться) не одной мне. Также и Насте с Лизой. Им особенно тяжело, потому что у меня многое в Москве, а они вынуждены каждодневно нарываться на неприятности. Папа велит им приходить к семи часам вечера, так что они не могут ходить ни на собрания, ни на вечера, когда они бывают. Про Маню я потому не пишу, что она как-то до сих пор умела ладить, как-то была более пассивной. Не знаю, как теперь. В кружке намечается спектакль, общие собрания, так что ей придется опаздывать к ужину, к которому, как к священнодействию, мы должны приходить все.

     Потому-то я так и дорожу Москвой, так люблю ее, что я в ней свободна, свободна как птичка. Никто не мешает мне, никто не стесняет меня. Что хочу, то и делаю. Куда хочу, туда и пойду. Это такое счастье - сознавать свою свободу, независимость! Выше этого счастья не может быть.

     Я как-то писала, что одной жить нехорошо в том отношении, что чересчур много мечтаешь. Но есть прелесть и в этом, а главное, в ощущении еще большей свободы. Устранены обязанности товарища, сожительницы. Ты предоставлена только себе, своему я.

     Но, конечно, чувство долга, чести, вообще наши обязанности должны быть святы для нас, потому что мы живем в обществе, в государстве, которые связывают нас известными путами и налагают обязательства.

     Вот из этих мыслей и приходишь к выводу, что социализация - для масс, для всех, а что для личности? Отсюда недалеко, пожалуй, и до Ницше...

     Но я совершенно отклонилась от первоначальной темы. А что я начала писать про социализм, это большой вопрос, может быть, как-нибудь разовью и его.

     Теперь обращусь к Бальмонту.

     Он говорил о себе, это было вроде автобиографии. Говорил о своей мировой известности, о любви к нему, как будто речь шла о постороннем лице. Все это было сказано объективно, спокойно, ни тени хвальбы, показной стороны.

     Он сказал: 'Русский народ и хорош, и плох. Не знаю, чего в нем больше'.

     Как я завидую, что он везде был, все видел. Он изъездил весь мир. Был в Азии, в Америке, в Африке, не говоря уж о Европе. Неужели это неосуществимая мечта?.. Нет, я не верю. Сейчас, конечно, это невозможно. Мне теперь придется жить самостоятельно, потому что папа сам остался без доходов. Надо будет заботиться о куске хлеба. Но надежда, что в будущем эта мечта осуществится, не угасает. И пусть горит она ярким пламенем и не потухнет со временем.