В декабре я переехала в Москву, благодаря Н. В. Чайковскому -- тоже благополучно, и поселилась в укромном доме, где жила моя старая соратница, С. А. Иванова. Скоро я узнала, что недалеко от нас поселился Петр Алексеевич, тоже покинувший Питер, и что его пока что оставили в покое.
Но идти к нему я не решалась, чтобы не навлечь слежку, и только дала знать о месте своего жительства. Это было уже к концу зимы, и он вместе с Софьей Григорьевной пришел навестить меня. Ему трудно было ходить, особенно в теплой одежде: одышка мучила его, сердце постоянно грозило припадком.
Встретились мы радостно, точно только Что выпущенные из тюрьмы, и стали осведомляться, что делаем. И в Питере и в Москве я продолжала писать в газетах за своей подписью, писала и воспоминания свои. Петр Алексеевич собирался выпускать отдельными листками изложение своих взглядов на предстоящий федеративный строй Российского государства. Он говорил, что есть у него сотрудники, что издательство налажено и скоро должно появиться в свет. Я радовалась тому, что вот раздастся голос, который обратит на себя внимание молодежи и направит умы на обсуждение вопросов широкого масштаба, а главное, заставит молодежь,-- тогда так жадно бросившуюся на применение анархического учения наизнанку,-- обратиться к первоисточнику этого учения и получить от него правильное толкование искаженной теории. Разговор на эту тему затянулся, и восстановился пред нами живо, ярке предательский переворот в октябре 1917 года и последовавший за ним позорный Брест-Литовский мир.
Мы глубоко вглядывались друг в друга.
-- И как хватило сил пережить все это. Как хватило -- не знаю. Ведь я задыхался... задыхался,-- Петр Алексеевич понизил голос.-- Знаешь ли, была минута, когда я вынул револьвер из стола и положил возле себя... так было невыносимо жить. Только страх подать пример малодушия остановил меня...
Я ужаснулась, но и вполне поняла его. Все мы проводим кошмарные дни и ночи, и то, что переживалось в душе под ударами, постигшими нашу чудесную, прекраснейшую в истории человечества революцию,-- не может быть превзойдено никакими мучениями.
Побеседовали мы, Софья Григорьевна угостила нас чаем, и, когда расстались, Кропоткины согласились с тем, что лучше мне к ним не заходить, а они еще наведаются, как только будет ясный солнечный день.
Несмотря на мое затворничество, ко мне приходило немало друзей, знакомых и вновь представляемых интересных лиц. Пришел ко мне и Артюр Булард, шеф Американского информационного бюро в Москве. Я с ним подружилась в мой первый приезд в Америку, потом переписывалась из ссылки; посетил он меня в Петрограде и теперь, узнав мой адрес от зятя Кропоткиных, служившего переводчиком в миссии,-- захотел повидаться. От него я узнала, что американский посол м-р Фрэнсис в Москве, что ведет переговоры с большевиками, но что определенных взглядов и решений не высказывает. Мне показалось, что и сам Булард либо не имеет еще определенных отношений, к большевистскому воцарению в России, либо питает склонность считать его скорее благотворным для России, чем вредным. Во всяком случае, эта встреча навела меня на мысль изложить положение вещей в России в его настоящем виде и подать это изложение на рассмотрение м-ру Фрэнсису. Записка моя была готова, когда ко мне снова зашли Кропоткины, в квартиру С. А. Ивановой. Это было в марте или апреле 1918 года, когда московские распорядители переселили Петра Алексеевича уже на третью квартиру.
Он прослушал мое обращение к Фрэнсису и одобрил его. Тут же я сказала Петру Алексеевичу, что с нетерпением жду появления его листков.
-- А я передумал. Вместо листков хочу издавать книгами. Можно гораздо глубже и цельнее изложить теорию федеративного начала в международном строительстве. И мои сотрудники с этим согласны.
-- Долго ждать придется, а время горячее. В листках ты бы мог высказываться и по текущим вопросам о жизни в России.
-- Это так, но тогда потеряет свою стройность изложение главной мысли; а ведь именно ее я хочу уяснить, запечатлеть в умах...
Какая мысль, почему такое исключительное значение придавал ей Петр Алексеевич, я так и не уразумела. Еще раз я видела, как далеко ушел от нашей суетной повседневной жизни мощный ум Кропоткина-анархиста и как тщетно вовлекать его мысли в сторону повседневной злобы. Он жил на много лет впереди.
Это было последнее наше свидание. И никого из Кропоткиных не видала с тех пор, как они перебрались в дом Трубецких на Новинском бульваре. Но каждый раз, когда проходила мимо, я жадными глазами всматривалась во двор и в окна барского дома оригинальной архитектуры.
