Что с нашими отцами мы не знали. Никакой информации об их судьбе у нас не было. Куда нас везут, никто не знал. На восток и всё. Мы слышали от взрослых, что в городах, которые мы проезжали нас не принимают, т.к. там перед нами уже приняли несколько эшелонов с беженцами (эвакуированными). Наконец через месяц пути мы прибыли в Ташкент, но нас и там не приняли. Нас отправили дальше, а затем пересадили на открытые платформы узкоколейки и дизельный «Фордзон» потащил нас дальше. Жара, мы изнывали от жажды. Вдоль дороги тянулись хлопковые поля. Когда мы проезжали мимо какого-то поселка, все услышали скрип ворота колодца «И-иа, И-иа». Взрослые, подхватив чайники, бидоны, кастрюли спрыгнули с вагонов и бросились за водой. «Фордзон» тащил медленно состав, но тут он, как специально, прибавил ходу. Одни сразу же повернулись назад, а некоторые всё же бежали к поселку. Но напрасно, колодца там не оказалось, а все приняли, впервые услышав, крик осла за скрип ворота. Наконец нас привезли на центральную усадьбу совхоза Дальверзин. В огромном саду под деревьями были накрыты столы и нас, наконец, накормили горячей пищей. Из этого обеда мне запомнился хлеб: высокие пышные белые караваи. По-моему это был самый вкусный хлеб, который я ел в своей жизни.
На центральной усадьбе весь эшелон разбили на группы и, не помню на чём, но нас привезли в какое-то отделение совхоза. Около дороги стояло несколько глинобитных домиков размером 3х4 без окон и с проемом вместо двери. Все они кроме одного были пустые. Кто-то из женщин поднял крик, что в этих домах чума и те, кто жили в них, вымерли. Но из единственного жилого дома вышел пожилой мужчина и стал успокаивать. Он немного говорил по-русски и сказал, чтобы не боялись. Эти дома построили для узбеков рабочих совхоза, но они не захотели жить в домах, т.к. привыкли к кочевой жизни. Он сам казах и живет здесь с внуками. Полы в домах были глиняные. Нам раздали циновки – плетенные из тростника подстилки, на которых мы должны были спать. Родителей сразу же определили на работу – собирать хлопок. Школа находилась в центральной усадьбе, и нужно было идти пешком около 5 км. Нас тоже сразу направили на уборку хлопка. Раздали по огромному мешку, который нужно было привязать к поясу и в него складывать собранные коробочки. Я был маленького роста, и мешок пришлось много раз сворачивать, чтобы он не волочился по земле. Перед войной во всех газетах и журналах появилось сообщение с портретом узбекской девочки Мамлакат, которая, убирая хлопок, стала стахановкой[4]. Писали в газете, что она собирала двумя руками. Мы же попали на поле, залитое водой. И вот по щиколотку в воде, придерживая одной рукой мешок, другой собирали редкие сырые, с трудом отрывавшиеся от коробочек пучочки хлопка.
Через месяц мы сели за парты. Учитель – молодой парень, почему-то с первого урока стал меня терроризировать. Может быть потому, что я сделал ему замечание: когда он написал на доске «сонце» я сказал, что нужно писать «солнце». После второго же замечания, что слово «кушин» пишется «кувшин» он, обозвав меня жидёнком, выгнал из класса. Все последующие занятия превратились в войну. Он постоянно ставил меня в угол, выгонял из класса. В таком состоянии уроки у меня не шли. Я никак не мог выучить стихотворение Некрасова о несжатой полоске. А он вызывал меня к доске и только я начинал читать стихотворение, как он принимался на меня кричать.
Спали мы по несколько семей в домике. Одной из циновок завешивали дверной проём. После первой же ночи, когда родители подняли циновки, под ними были видны влажные следы от наших тел. Когда влага высыхала, следы становились белыми – выступала соль. В свободное время мы с мальчишками бегали к арыку и пускали кораблики. Купаться мы боялись, после того, как увидели в воде змею. Из английских булавок пытались делать рыболовные крючки, но раба в арыках не водилась. Однажды сосед казах разбросал вокруг кола собранный урожай сои, привязал к колу ослика и стал погонять его вокруг кола. Ослик топтал стебли, и из стручков высыпалась соя. Он предложил нам покататься на ослике, и вот мы по очереди ездили вокруг столба. Не прошло без ЧП. Лёдик Шапиро подошел к ослику сзади, и он его крепко лягнул в живот. В первые же дни, когда Юлька Шапиро пытался заговорить с внучатами казаха, а они заговорили на своём языке, он прибежал домой с криком: «Мама, такие маленькие, а уже на узбекском разговаривают». Однажды тетя Валя Шапиро с мамой возвращались домой и катили перед собой ногами огромный арбуз. В какой-то из дней, мы с тетей Валей пошли в центральный поселок за продуктами, а мы уже знали некоторые фразы по-узбекски: «Тухум бар? Яйца есть?». Дворы у них огорожены сплошной глиняной стеной (теперь я знаю, что это называется дувалы). Тетя Валя стучала в калитку, и на вопрос слышал ответ «Ёк. Нет». В одном дворе через забор выглянул старик и спросил у тети Вали, где мой отец. Тетя Валя ответила, что на фронте, и мы пошли дальше. Я не помню, купили ли мы тогда что-нибудь. Когда возвращались мимо этого двора, старик снова выглянул через забор и, указывая на меня, подал полную тюбетейку с продолговатым белым луком, деньги брать отказался и показывал на меня, что это для меня.
Что с нашими отцами и где они мы не знали. В конце ноября вдруг появился отец Шапиро – Борис Давидович. Оказывается, группа отцов отправилась с Урала, куда был эвакуирован завод, на поиски своих семей. И вот все, кто остался жив (двое умерли еще в дороге), кто не сошел с поезда, не выдержав долгого пути, собрались на центральной усадьбе для отправки в Синару на Урал. Помню, что во многих дворах визжали поросята. Русские, которые держали свиней, спешили заколоть их, чтобы продать эвакуированным мясо – узбеки свинину не едят. Мальчишки постарше бегали по дворам смотреть. И вот мы в пассажирских общих вагонах едем из теплого Узбекистана на Урал.
