А теперь, в марте 1917 года, между двумя революциями, пасхальное приветствие звучит для автора этих писем «полнозвучно, обетно, утверждающе». (Мне слышится в этих словах близость завершения пути к крещению — до него остается немногим более года. — Е. Ш.) "Бог звал к Себе Свое овча", — напишет потом об этом времени Наталия Дмитрииевна.
Действительная же жизнь зовет к борьбе. Главный враг (пока еще не на фронте, а в формирующемся батальоне) — «удручающая политическая несознательность солдат "главный козырь в руках большевиков"». Когда «удалось было привести солдатскую массу в разумное настроение», большевики «своими выкриками , своими — скажу прямо — подлыми способами — опять перевернули у нас все вверх дном».
М. В. не оставляет своей мечты — получить офицерское звание, но не для облегчения судьбы, а для выполнения основной задачи: «В новой обстановке очень важно, чтобы были офицеры, имеющие товарищеские связи с солдатами. А такие связи у меня образовались и все крепнут, хотя вначале шли туго» (это в письме от 3 апреля).
А через полторы недели: «Только что прошла очень трудная полоса в жизни нашей роты <...> Но теперь, особенно сегодня, положение в роте заметно изменилось к лучшему <...> Мне было очень трудно, потому что я совсем один, как не бывал еще до сих пор в общественном деле. Ни помощи, ни совета, ни сочувствия ни от одного человека. Офицеры инертны, солдаты шумно и бурливо волновались. По отношению к себе я чувствовал с их стороны недоверчивое равнодушие, иногда прямую враждебность. На мои слова в хаотических собраниях роты, напоминающих мужицкие сходы, мне в лицо кричали: "Ты — буржуазия", а сзади я слышал откровенное — "жид". Как ни было мне тяжело — я пробовал не сдаваться <...> Но сегодня у меня радость: ротный совет постановил устраивать в роте лекции-собеседования на текущие темы и рота "избрала" (теперь у нас все выбирают) меня лектором. По-видимому, какая-то группа солдат ко мне хорошо относится. Завтра первая "лекция". Буду их устраивать, пока возможно, через день по часу. На это у меня хватит сил» (12.04.1917 г.).
Намеченная программа очень серьезна. Здесь и история, и политика, и современное положение, и "обязанности гражданина-воина"»…
Несмотря на тревогу за общее положение страны («в газетах каждый день вести очень радостные и очень тревожные»), М. В. старается быть оптимистом: «Пугаться нечего. Вы правы. Нельзя думать, что перевороты, особенно теперешнего масштаба, делаются легко. И то все происходит много легче, чем мы имели право надеяться. Испытания неизбежны, но они не сломят Россию. И конечно — паника и брюзжание, которым поддается интеллигенция — одно из худших зол <...> Я верю — все перемелется — мука будет» (это в том же письме от 12 апреля).
Формирование саперного батальона ко второй половине апреля заканчивается. Батальон получает направление на Волынь (Юго-Западный фронт). Это — «первая часть, уходящая из Киева на фронт после переворота». В Киеве устроены торжественные проводы. «Была музыка, толпа, флаги, речи...».
Перед этим «неимоверная спешка, суетня и усталость до одурения» (это в письме от 23 апреля 1917 г. из эшелона, на второй день пути, когда М. В. «немного пришел в себя»). Здесь же он с грустью признается: «До сих пор на "лекциях" не имел успеха. "Хочу домой" — вот глубина солдатской политической мудрости». Но все же — «первое, что надо делать, это в той среде, где находишься, сеять семена идей». (В этом просветительском пафосе уже есть зародыш будущего проповедничества.)
Фронтовые впечатления — безрадостные. Центробежные силы «рвут на куски Россию и ее армию <...> А пока мы — на краю гибели. Соображения военной тайны не позволяют мне рассказать Вам в письме, до какой степени дошла разруха в армии, на передовой линии. Положение очень грозно, и сердце все время сжимается при мысли о том, что может случиться с нами. Не будем однако падать духом. Пойдем смело навстречу судьбе, делая то, что велит совесть <....> Тревога не убивает во мне бодрости и энергии» (5.05.1917 г.).
И снова, вопреки печальным наблюдениям: «Я смотрю на будущее не очень мрачно. Перетерпим. Испытания народные, так же как и личные, имеют нравственный смысл, и исторических страданий не надо страшиться больше меры. Одно меня удручает: через лик свободы слишком густо проступает та сторона двуликого облика русской демократии, которую не назовешь иначе чем хамством. А другой лик — лик молчальника и страстотерпца — спрятан и рассеян по широкому лицу нашей земли» (12 мая).
В эти напряженные для страны и армии дни М. В. больше всего мучает его "бездействие" (хотя канцелярская работа занимает 16 часов в сутки); на митингах он больше не выступает («большевики на аргументы отвечают бранью» — 10.06.1917 г.); предпочитает личные беседы с солдатами («есть результаты»).
19 мая канцелярское "бездействие" прерывается многодневным походом: корпус, в который входит саперный батальон М. В., перемещается на юг в пределах своего Юго-Западного фронта. М. В. с удовлетворением замечает, что трудности похода изменяют психологическую атмосферу к лучшему: «солдаты наши, ужасно ворчавшие и чинившие много непорядка в начале похода <...> теперь заметно подтянулись <...> И порядок почти такой, как нужно. Идем совсем бодро, с песнями, и ломим порядочные переходы — верст по 30 с гаком. Нога не сдает пока» (1 июня). До этого, когда колено сильно разболелось (после 100 с лишним верст), М. В. дали верховую лошадь, и он выполнял обязанности квартирьера. Его саперный батальон должен переформировываться в инженерный полк, и в связи с появлением новых вакансий М. В. предлагают перейти в военные чиновники—он отказывается (письмо от 30 мая).
Наконец, начинается наступление — «освежающая страну и армию гроза» (письмо от 17 июня). Но вот одна из примет того времени: (в том же письме): «Вчера был у нас батальонный митинг <...> Обсуждали вопрос о наступлении. Вынесли единогласно положительное решение. Но сегодня есть охотники перерешить вопрос. Созывается новый митинг. Не знаю, чем кончится. Если большевики одержат верх — я уйду из батальона в другую часть. В остальных частях нашего корпуса настроение очень твердое и хорошее».
На следующий день (в письме от 18 июня) — новость: «Сегодня получил официальное предложение сдать экзамены на прапорщика, дал согласие. Согласен — приятнее быть солдатом, но нужно быть офицером <...> В офицерской среде, право, люди еще нужнее, чем в солдатской, потому что их дело ответственнее». И там же: «А мне сегодня не ложиться. Надо готовить роту к походу. При теперешних порядках я фактически исполняю должность фельдфебеля, так как официальный фельдфебель, пользуясь свободой, гоняет лодыря».
Наступление продолжается: «непрерывный гул доносится с позиций каждую ночь уже в продолжение 8 дней. Стол, на котором я пишу, дрожит вместе с землей, хотя отсюда до боя не менее 10 верст. Наш полк почему-то все еще не требуют на позиции, хотя корпус наш уже занял передовые линии. Томлюсь бездействием. Слышать все перипетии боя, видеть едущих мимо на автомобилях и повозках раненых, вереницы пленных, только что вышедших из боя, чувствовать там впереди величайшее душевное напряжение, подъем энергии и духа, решающих мировые судьбы — и сидеть сложа руки — больше чем досадно. Прямо тяжело. А меня еще заедает канцелярская бумага. Делаю героические усилия, чтобы от нее освободиться — и пока все напрасно. Уже пошел на конфликт с ротным командиром по этому поводу — и доведу его до конца <...> Но я освобожусь, хотя бы ценой разрыва с ним, с ротой и со всем полком. С удовольствием уйду в пехоту, если не будет другого выхода» (24 июня).
Успех наступления на первых порах оживил дух армии: «Состояние войска с каждым днем становится лучше. После известий о первом успехе точно гальванический ток прошел через его одряхлевшее тело и оживил его. Не надо лишь обманываться: нет еще твердых признаков думать, что улучшение совсем прочно. Новая волна дезорганизации из тыла вернет нас к прежнему отчаянному положению. А можно ли поручиться, что она не придет?» (29 июня).
И в подтверждение этой тревоги (3 июля): «На наш корпус <...> возлагались большие надежды. Но на днях прибыли пополнения из Петрограда, зараженные ужасным воздухом петроградских казарм — и в корпусе уже брожение, уже часть полков отказывается от наступления <...> Не редки и такие случаи, когда часть, обещавшая вступить в бой, отказывала в поддержке товарищам, уже занявшим неприятельские окопы. В результате — возвращение в свои окопы, напрасные жертвы, горечь неудачи, обострение раздоров среди солдат».
Тревога усугубляется грустными наблюдениями в своей роте: офицеры (трое из четверых) — «...или картежники, или думают только о чинах и своих удобствах. Сознание долга — увы, не больше, чем в среднем солдате». И еще: «Удручающий недостаток интеллигентных людей в армии, даже среди офицеров, даже в таких частях, как саперы. Куда делись все интеллигентные люди; не все же убиты, или их вообще мало было? Армии же они были бы нужны сейчас больше, чем когда-либо».
А среди солдат «...каждое совместное служебное действие, которое прежде легко достигалось приказанием, сопровождаемым объяснением, теперь дается ценой бесконечных уговоров, борьбы, словопрений. Вытащить повозку, застрявшую в грязи, накосить лошадям травы, почистить картошку для солдатского обеда, выставить часовых к взрывчатым веществам, выйти на работу не в 9, а в 6 часов утра, сделать переход в дурную погоду, пройти не 15-20, а 30-35 верст в день, сварить обед из рыбы — Боже, как все это достается теперь с трудом! Поверьте — не так трудно победить немца, как своеволье русского человека, почувствовавшего, что на нем нет узды» (3.07.1917 г.).
Видимо, кроме канцелярской, у М. В. есть и собственно саперная работа: «Завтра рано на работу. Мы стоим в 8 верстах от позиций и ходим посменно через сутки работать над их оборудованием. Строим блиндажи, наблюдательные пункты для артиллерии и пехотных начальников. Работа идет хорошо. Несмотря на то, что ввиду спешности приходится работать кое-где и днем, прямого обстрела места наших работ за истекшие двое суток не было. Не было потому и убыли» (это тоже 3 июля).
