Отрабатывать карточку ГЦ было нелегко. В некоторых колодцах была такая температура, что сразу покрываешься потом, как только туда спустишься, даже если ничего не делаешь, а уж если надо работать — закручивать изо всех сил огромные гайки или бить кувалдой по фланцам сочленений — можно себе представить, какой это кромешный ад. Сколько раз, вылезая из камеры на воздух, обессиленный, мокрый насквозь, я мечтал о том, чтобы простудиться и получить бюллетень (больничный). Но нет, никакая холера не брала.
Почему я не ушел с этой работы? Нет, на этот раз уже уйти было нельзя. Мосэнерго было так называемым оборонным предприятием, поскольку обеспечивало столицу теплом и электричеством, и его работники автоматически зачислялись в систему МПВО (Московская противовоздушная оборона), несли дежурство по охране Москвы от воздушных налетов; при этом они имели бронь от призыва в армию. Из этой организации могли уволить, но самому подать заявление об уходе было невозможно, действовали законы военного времени. А я уже был совершеннолетний: в мае 42-го я получил паспорт, где в «пятом пункте» было указано: «русский» (каковым я, естественно, и являюсь, несмотря на пестроту моих «кровей».) Для того чтобы меня не записали немцем или евреем, матери пришлось приложить немалые усилия: она достала плитку шоколада (как? за какие деньги? в разгар войны — фантастика!) и подарила паспортистке в домоуправлении. Вскоре я стал военнообязанным, начал проходить Всевобуч (Всеобщее военное обучение), где учился стрелять из винтовки и маршировать, и был, как и все работники Мосэнерго, зачислен в МПВО. Это означало, как мне с удовольствием объяснил недолюбливавший меня за физическую слабость и некую «интеллигентность» мастер района, что я обязан переселиться в казарму и ночевать там, как и все прочие рабочие.
Вот это уже привело меня в ужас. Я жил вдвоем с матерью, строчившей с утра до поздней ночи белье для солдат на своей швейной машинке, и каждый из нас был для другого единственной опорой и другом. Жизнь в казарме означала, что я смогу видеться с матерью раз в неделю (выходной день был только в воскресенье), получив увольнительную. Но была и другая причина: в своем трудовом коллективе я ощущал себя чужим, мне было тяжко и неуютно. В свои шестнадцать лет я был намного моложе всех остальных рабочих, самому молодому из которых было за тридцать. Все они были малограмотными, выходцами из деревни, переселились в Москву в тридцатых годах, после коллективизации, хотя кулаков как таковых среди них, конечно, не было (те были давно высланы в Сибирь). Неквалифицированная рабочая сила, вчерашние крестьяне, они не смогли найти себе в Москве ничего, кроме самой тяжелой и грязной работы. Полуголодные, не имевшие семей, озлобленные на жизнь, угнетаемые комплексом неудачников, они вечно ссорились и огрызались друг на друга, сплошной мат звучал беспрерывно. Их интеллектуальный и культурный уровень был удручающе низок, и мне было тягостно их общество в течение рабочего дня, а уж представить себе, что я должен и все вечера проводить в казарме в их компании — это было выше моих сил.
К счастью, я узнал, что мастера района буквально через несколько дней должны были перевести в другой район, а на его место назначить как раз чуть ли не единственного человека, относившегося ко мне с теплотой и сочувствием (у остальных моя слабость и неприспособленность к тяжелой работе вызывали лишь раздражение и насмешки). Дело в том, что у этого рабочего был брат на фронте, и он очень переживал за него, буквально жил военными сводками, как будто они могли помочь ему узнать, жив ли еще его брат или нет. Узнав, что я внимательнейшим образом слежу за ходом военных действий и отмечаю дома флажками линию фронта, он проникся ко мне уважением и все время обсуждал со мной военные дела. Я даже принес для него из дому карту, выдранную из школьного учебника, и показывал ему, где идут бои. Надо сказать, что в географии мои коллеги совсем не разбирались; помню, когда освободили Великие Луки, изолировщик Деев, придя утром в мастерскую, воскликнул с энтузиазмом: «Ну что, слыхали? Великие Луки взядены! Говорят, это столица Киева!»
Одним словом, у меня были все основания предполагать, что новый мастер района не заставит меня переходить на казарменное положение. Но надо было как-то переждать несколько дней, ведь еще не ушедший мастер потребовал от меня переехать в казарму в трехдневный срок. Необходимо было получить больничный лист. Я решился: вскипятил дома, когда матери не было, чайник воды и, стиснув зубы, вылил себе на ногу, предварительно надев шерстяной носок, чтобы кипяток подольше задержался и подействовал бы наверняка. Вся кожа сошла, и я «бюллетенил» дней десять. За это время мастер района сменился, и новый даже не заводил разговор о моем переселении в казарму. Мой план сработал: путем самоистязания я избавился от казармы и остался дома с матерью.
