Вернусь, однако, к своей школе. Три года, когда я училась в ней, были как раз временем утраты всех ее прежних традиций. В 1930 году я окончила уже самую обыкновенную советскую школу, директором которой (как тогда говорили — заведующим) стал наборщик из шефствующей над школой типографии. Он был довольно добрым человеком, но совершенно невежественным, как все тогдашние «вьщвиженцы», и мы, семиклассники, считавшие себя очень образованными, насмехались над ним как могли.
Поначалу мне, помнится, приходилось непросто в этой школе. Мои одноклассники, по преимуществу дети из лучших московских интеллигентских семей, росли в ином окружении, знали несравненно больше меня, учили дома иностранные языки, давно освоили московские музеи и театры. А я была провинциальной девочкой, ничего этого не знавшей и говорившей, как и вся ее семья, со специфическим еврейско-украинским акцентом! Самолюбие мое жестоко страдало, и я упорно старалась овладеть непривычной московской речью с ее аканьем и «жестким» г вместо соответствующего украинского, «мягкого», с придыханием. Я преуспела в этом значительно больше, чем в будущем Горбачев, так и не избавившийся от своего южного произношения, хотя долго еще то и дело ошибалась в ударениях.
Родителей мои языковые усилия почему-то очень раздражали.
Папа упрекал меня:
— К чему это обезьянство? Почему не говорить, как все мы и как ты
привыкла с детства?
Но я упорствовала и к концу первого же учебного года говорила также, как мои одноклассники.
Совершенно не помню, чему и как нас учили — может быть, потому, что с шестого класса самая занимавшая меня сторона жизни протекала вовсе не в школе, а в пионерском отряде — но об этом несколько позже.
Зато хорошо помню учителей — математика Георгия Ефремовича Мухина, по тогдашней любви к аббревиатурам именовавшегося Гем (потом я училась у него же в техникуме, и хорошо усвоенная у него математика помогла мне поступить в университет), физика Николая Николаевича, по прозвищу Великий князь (я долго не понимала происхождения и смысла этого прозвища), биолога, рыжего толстяка Борисенко, с гордостью рассказывавшего нам о своем участии в студенческих волнениях 1900-х годов, учительницу русского языка и литературы и нашу классную руководительницу Марию Григорьевну Стаханову, у которой я отличалась.
Предмет «история» в школьной программе отсутствовал. Его заменяло некое сумбурное образование под названием «обществоведение». Вероятно, преподавание этого набора политических понятий нельзя было доверить старорежимным педагогам, работавшим еще у Потоцкой, поэтому учителя-«обществоведы» постоянно менялись, и я ни одного из них не помню.
Но навсегда сохранился в памяти молодой учитель рисования Иванов-Радкевич. Именно ему я обязана настоящим пробуждением интереса к истории. Он превратил своей предмет в краткий курс истории искусств, виртуозно объединенной с русской историей. На уроках-прогулках, как он их называл, я впервые попала в Музей изящных искусств, увидела знаменитые слепки и выслушала несколько увлекательных рассказов о греческих и римских древностях. С ним ходила к церкви на Ленивке и училась понимать, что такое русское барокко. Но он мог привести нас и к гостинице «Метрополь», чтобы показать мозаику на ее фасаде и рассказать об искусстве модерна. Под впечатлением его уроков все лето 1929 года, между шестым и седьмым классом, мы с моей подругой и соседкой Люсей Гениной читали книги по истории античности и почти наизусть выучили «Разговоры богов» Лукиана.
Но и все это было тогда не главное. Главным был Леша. С пятого класса я сидела с ним на одной парте, и на долгое время он стал для меня постоянным раздражителем. Во-первых, этот маленький смуглый мальчик с узкими татарскими глазами и непонятной фамилией Кара-Мурза всегда знал все лучше всех, хотя и в школе и дома нагло пренебрегал необходимостью трудиться. А быть первой для меня было жизненно необходимо. Но он обыгрывал меня во всех распространенных тогда (и у нас в школе тоже) викторинах, легко бросался именами и названиями книг, ' мне вовсе неизвестных. Кроме того, он легко выводил меня из себя, передразнивая мой выговор и насмехаясь над моей исполнительностью прилежной ученицы. «Плюнь ты на него, — говорила моя подруга Инна, дочь писателя Михаила Левидова (потом известная переводчица, работавшая в Библиотеке иностранной литературы), — не обращай внимания, и он отстанет!» Другая моя закадычная подруга, длинноногая и длиннорукая Женька Ильинская, умевшая дотянуться до него со своей задней парты, иной раз хлопала его книгой по голове, если он очень уж распоясывался.
Свободное копирование
