Лето 1940 года мы проводили на даче, которую папе дали от работы. Это был целый дачный посёлок. Как называлось место, я не помню, но жили мы на "Пятой просеке". И дачу, и местность вокруг неё я помню хорошо. Рядом с дачей проходила дорога, на которой по вечерам появлялся папа, возвращаясь с работы, за дорогой был поросший деревьями овраг, по дну которого протекал ручей. Нам запрещалось ходить в этот овраг, но мы с ребятами частенько туда забирались. В одной из семей, жившей на этих же дачах, умер от скарлатины мальчик, чуть старше нас. Среди мальчишек ходили слухи, что родители этого ребёнка закопали все его игрушки где-то в этом овраге, вот мы и организовывали экспедиции по поиску этих игрушек. В овраге было темно, сыро и жутковато, но очень хотелось найти игрушки. Ребята говорили, что среди них были какие-то необыкновенные машинки, и мы мечтали, как их найдём.
Это лето для нас было отмечено двумя событиями: из ссылки приехала бабушка Лида, с которой я сразу же подружился, и 3 августа родилась сестра Люда. За бабушкой Лидой я ходил всюду, как хвост, и даже когда она заходила в наш дачный туалет, расположенный, естественно, на улице, я, стоя рядом, кричал: "Бабушка Лида, а ты надолго? А ты по-большому или по-маленькому?" Бабушка зловещим полушёпотом просила меня замолчать. Обращался я к ней: "бабушка Лида", но произносил это быстро, одним словом и у меня получалась "Шкалида". Так к ней стал обращаться временами и папа. Если встать к нашему домику спиной, лицом к оврагу, то перед тобой была дорога. Слева по ней и приходил папа после работы, а если пойти направо, то через некоторое время выйдешь на площадь, а ней был магазин. Нам с Додкой одним туда ходить не разрешалось, но если у нас заводилась какая-то мелочь, мы шли в магазин и покупали себе что-нибудь сладкое. Продавщице в этом магазине, молоденькой девушке, очень нравился Додка, и она совала ему то конфетку, то печенье. Однажды было жарко, мы пришли к ней, и Додка сказал, что он очень хочет пить. Эта дура не нашла ничего лучшего, как предложить нам: "У меня как раз есть холодненькое пивко, я вам сейчас принесу" и притащила нам по стакану прохладного пива. Мы, видимо, действительно очень хотели пить, так как выдули это пиво за один присест. Но поскольку мне было четыре года, а Додке два с половиной, нас тут же на жаре и развезло. В это время в магазин пришла бабушка Варя с трёхнедельной Людой на руках и с ужасом увидела своих малолетних внуков явно в нетрезвом состоянии. Так как у неё руки были заняты, она скомандовала: "Возьмитесь за руки и марш домой". За руки мы взялись, но так, что я оказался лицом к ней, а Додка спиной, и, соответственно, пошли мы по кругу. Она сказала: "Наоборот". Мы оба развернулись наоборот, и хождение по кругу повторилось, но уже в обратную сторону. Народ вокруг умирал. А у бабушки обе руки заняты, она только командует: "Неправильно, наоборот", и мы едва успеваем переворачиваться. Наконец кто-то поставил нас правильно и мы, под конвоем бабушки, потрясённой падением нравов подрастающего поколения и убеждённой, что "прежде" такое было совершенно невозможно, отправились домой отсыпаться. Вообще, сравнение с "прежде" бабушка очень любила, и "настоящее" всегда проигрывало этому не совсем понятному нам тогда "прежде". Так что первый раз я был пьяным в четыре года. Хотя, мама недавно мне напомнила, как меня крестили ещё в Уфе в 1937 году и, похоже, что первый раз я поднабрался именно тогда. Было мне тогда девять месяцев. Папа, в духе нового времени, к обряду крещения относился отрицательно, поэтому мама с бабушкой Лидой решили крестить меня, когда он уедет в очередную командировку, связанную всё с той же с электрификацией сел Башкирии. Пригласили священника, пришёл дряхлый старичок с трясущимися руками. Крестными стали бабушка Лида и тоже ссыльный из Ленинграда, Михаил Михайлович Михайлов. Вероятно, это был человек, близкий нашей семье, но я ничего о нем больше не знаю. Хотел быть моим крестным отцом дядя Леля, но священник объяснил, что близкие родственники, в частности сын и мать, не могут быть крестными родителями. Родная мать при крещении тоже не должна присутствовать, поэтому маму выдворили из комнаты. Мама рассказывала, что стоит она, переживает, вдруг слышит какой-то шум за дверью и потом крики бабушки Лиды: "Оля, Оля!" Оказалось, священник, причащая меня, поднёс мне вино не в ложечке, а дал отхлебнуть прямо из чаши. Я отхлебнул, мне понравилось, я вцепился в чашу и начал пить. Священник дрожащими руками попытался вырвать у меня чашу, но я держал ее крепко, продолжая глотать так понравившийся мне напиток. Наконец, объединёнными усилиями вино у меня отобрали и слегка смущённый произошедшим, батюшка произнёс: - Однако, отрок будет любить выпить. А я, как и положено крепко выпившему человеку, безмятежно заснул в своей корзине. Вечером неожиданно приехал папа, сказал, что соскучился по всем нам и решил не оставаться там ночевать. Подошёл поцеловать меня и, учуяв запах перегара, явно идущий от девятимесячного сына, возмутился: - Вы что, напоили ребёнка?! Пришлось маме с бабушкой рассказать ему, где и при каких обстоятельствах я набрался. Может быть, это раннее знакомство с выпивкой и отвратило меня от особой любви к алкоголю, которая за вот уже 65 лет так и не проявилась во мне, будем надеяться, что теперь уже и не проявится. С курением у меня получились так же примерно, я в десять лет накурился на всю оставшуюся жизнь, но об этом расскажу позже. В том же 1940 году довелось мне и тонуть. Видимо, это было в июне или июле, когда мама была на последних месяцах беременности Людой. У отца на работе был коллективный выезд в один из выходных на Волгу, тогда это называлось массовка. Мама, естественно, на массовку ехать не могла, и мы поехали с отцом вдвоём. Помню я все довольно смутно, но припоминаю какую-то молодую женщину, которая крутилась около нас, и о которой папа попросил меня маме ничего не говорить. Он сказал, что мы с ним мужчины и у нас могут быть свои секреты. Я, конечно, обещал молчать. Потом папа с этой дамой отправились купаться, а меня оставили на берегу, надев на меня большую соломенную шляпу, и, запретив близко подходить к воде. Скорее всего, мне стало скучно в одиночестве, и я отправился за папой. Взглянув в очередной раз на берег, папа увидел только плавающую на воде шляпу и быстро извлёк меня на свет Божий. Нахлебаться особенно я не успел, но и сейчас помню свет солнца сквозь зеленоватую волжскую воду. Естественно, дома я рассказал маме и про то, как я тонул, и про шляпу, а заодно и про тётю. Шляпа на маму особого впечатления не произвела, чего не скажешь насчёт тёти и того, что я тонул. У них с папой был не очень приятный разговор, и потом он упрекал меня: - Что же ты все разболтал, мы ведь договорились ничего не говорить маме.
