На фото в тексте: 1947. Петр с матерью, Марией Григорьевной Андриановой.
Перед отъездом я сообщила в Облздрав, чтобы они начали подыскивать мне замену. По приезде в Горький мне удалось снять койку у матери одного из солдат, но с жильем в городе было очень плохо, с детьми никто не хотел пускать. Тут Фрида Моисеевна из санатория мне написала, что на место бывшего директора санатория Ходько прислали врача, который переселил маму с девочками в одну комнату, а сам занял нашу трехкомнатную квартиру и собирается снимать их с общественного питания (столовой для сотрудников), хотя я была в официальном отпуске и еще даже не подавала заявления об увольнении.
К счастью, Петру разрешили поместить семью на территории штаба, где жили военные с семьями. И вот я поехала за мамой и детьми.
Была весна, март 1944 года. Вскрылась Ока, и мы со всем скарбом плыли на пароходе. Мама даже забрала свое хозяйство – кур в клетке, которые по дороге неслись и громогласно кудахтали. Мама очень боялась, как бы их не обнаружили, и каждый раз, как кто-нибудь проходил мимо, садилась на клетку, закрывая кур юбками. Вот такой у нас был веселый маршрут.
По приезде в Горький я поступила на работу в гарнизонный госпиталь №401, где и проработала до конца войны в хирургическом отделении. Жили мы в деревянном домишке летнего типа во дворе штаба. Дверь с улицы открывалась без всякого тамбура прямо в кухню, где стояла большая плита. Из кухни попадаешь в комнату, разделенную перегородкой на две - примерно метров двенадцать и восемь. В них размещалось пять человек: я, мама, Оля спала с мамой, и Туся с Наташей. Тепло в доме не держалось, и по стенам была изморозь. Петр по-прежнему жил на казарменном положении при штабе.
Расскажу пару слов о работе мужа. Как когда-то и мой отец, Петр занимался поставками провианта на фронт. Под Горьким было подсобное хозяйство, откуда распределялись продукты питания: картофель, овощи, зерно. Петр был начальником штаба на интендантской службе.
Он был исключительно щепетилен и честен на своей работе, для себя никогда ничего не делал и своим подчиненным такого не позволял. Картошка эшелонами отправлялась на фронт, а мама ходила за ней на рынок, покупала на последние гроши по три килограмма. Петр говорил: «Я хочу спать спокойно, и никто меня ни в чем не может упрекнуть. Мне положено казенное питание, как и всем военным, и я получаю достаточный оклад». Он был безжалостен к тем, кто злоупотреблял своим положением, и отправлял в штрафной батальон. При этом весь свой казенный паек он перевел на моих девочек, которые даже не были ему родными.
Так прожили мы около года. Туся и Наташа ходили в школу. Затем к нам приехала Ляля, которая после тяжелой контузии пролежала в госпитале почти полгода и была демобилизована как инвалид 1-й группы. Ей некуда было деваться – в Смоленске никого и ничего не осталось. Мы были рады ей, но как нам всем разместиться? На ночь я ставила себе раскладушку, и пройти уже было невозможно. Тут с горечью пришлось обратиться к сестре Георгия Колдомасова, отца Наташи и Оли, чтоб она хотя бы временно взяла к себе Наташу. Они с мужем имели свой дом под Москвой в Перловке. И вот произошло это тяжелое вынужденное расставание, все плакали, но другого выхода не было.
В 1945 году Петра снова признали строевым, несмотря на сохранившуюся хромоту, и опять направили на фронт. Еще мы не имели никаких известий от него, как вдруг однажды проснулись среди ночи от громких криков и выстрелов в нашем дворе. Вскочили узнать, что случилось, и – о чудо! Оказывается, было объявлено по радио об окончании войны! Все высыпали на улицу, смеялись, радовались, обнимали друг друга.
Вскоре Петр, доехав до какого-то пункта на пути к своей части, был возвращен обратно в военкомат, где получил новое назначение: работать начальником лагеря военнопленных немцев в подмосковном Царицыно.
В Москве, в нашей комнате на улице Станиславского, разбомбило всю крышу, с потолка текло в комнату. Всё, что там оставалось, пришло в негодность и сгнило. Книги, которые были сложены в большую корзину, а также и стулья соседи пустили на протопку печи-времянки, поскольку им нечем было отапливаться. Стол уцелел: его распилить соседи, видимо, не успели. На кухне через крышу было видно небо и звезды по ночам. Потолок в комнате в правом углу провис и грозил обвалиться. Так что нам с Петром возвращаться было тоже некуда.
К этому времени бедная Галя, моя старшая сестра, отсидев восемь лет в лагере как жена врага народа, была освобождена и поселилась в Караганде, так как и ей было некуда ехать. Мы с ней переписывались, она устроилась работать библиотекарем и получила жилплощадь. Галя хотела наконец увидеть своих детей, и девочкам тоже, конечно, не терпелось встретиться с матерью.
Итак, наша семья должна была распасться. Маме и Ляле дали жилплощадь в Горьком – комнату пятнадцать метров на втором этаже деревянного дома. В доме не было водопровода и канализации, холодный туалет находился в сенях. Воду приходилось таскать из колонки с улицы вверх по лестнице. В комнате было печное отопление, дрова выдавались на складе в ограниченном количестве. Сколько мы ни ходили и ни хлопотали, добиться ничего другого не смогли, и мама, которой было почти семьдесят лет, с Лялей, инвалидом 1-й группы, переехали туда.
Мы с Тусей уехали к Петру в десятиметровую комнату без всяких удобств в Царицыно, откуда Туся каждый день ездила в школу на Малую Бронную.
Наташа с Олей уехали к своей маме в Караганду в сопровождении кого-то из знакомых.
В общем, на 1946 год положение у всех было аховое.
В Царицыно, куда Петра отправили служить начальником лагеря, мне было негде работать. Когда же Петра демобилизовали, мы поехали к его матери в Малаховку и там жили буквально впроголодь. Петр долгое время не мог никуда устроиться на работу, так как была безработица, и надо было отмечаться на бирже труда. Ежедневно он ездил в Москву и возвращался ни с чем. Мы получали по карточкам скудный «безработный» паек, собирали щавель и варили пустой суп, хлеба не хватало – мы голодали. Довольно скоро (в феврале 1946 года) я поступила лаборантом в стоматологический институт, куда ездила ежедневно, но зарплата была скудная и на всех четверых все равно не хватало.
С трудом я договорилась с молочницей, чтоб она давала мне в долг пол-литра молока в день. Туся брала его с собой в школу с кусочком черного хлеба, а мы и этого не видели. Я очень похудела, и меня с дистрофией положили в клинику.
Когда, наконец, через полгода Петр получил какую-то работу, нам стало полегче. Посовещавшись, мы решили: надо возвращаться на улицу Станиславского, заново обживать нашу разрушенную комнату. Приехав, сколотили из досок топчан и сделали диван, а Туся первое время спала на раскладушке. С потолка по-прежнему текло, а в том углу, где провис потолок, мы подставили корыто. Сколько ни писали в домоуправление, никто и не думал ничего делать, только издевательски предложили поставить подпорку под падающий потолок. Отопления не было, в комнате стояла переносная железная печка, труба из которой выходила в форточку, и при встречном ветре дым шел обратно в комнату. Готовили мы на примусе.
И вот однажды среди ночи раздался страшный грохот – это обвалился провисший потолок со всем перекрытием. Хорошо, что мы спали у входной двери и никто не пострадал. Лишь после этого наконец явились рабочие, отремонтировали потолок и залатали крышу. Из какого-то ящика я сделала себе туалетный столик, накрыла его салфеткой и водрузила зеркало. Постепенно приобрели стулья, пригодился и уцелевший стол. Так мы начинали нашу московскую жизнь после войны.
На зиму 1947 года к нам приехала мама Петра из Малаховки, так как ей нечем было топить и она замерзала в своей комнате. Продукты мы получали по карточкам в небольшом количестве, жили без электричества, но «коптилки», которые были во время войны (еле мерцающие самодельные светильники с фитильком) сменились на небольшие керосиновые лампы, что было уже благодатью.
Как-то вскоре и Ляля приехала к нам ненадолго из Горького. Когда мы с Петром провожали ее обратно, на вокзале со мной произошел такой печальный случай: я стояла в проходе вагона, устраивая Лялю на нижней полке, в это время вошли еще какие-то пассажиры, кто-то стал укладывать чемодан с вещами на третью полку и уронил его оттуда прямо мне на голову. Хорошо еще, чемодан упал не плашмя, а ударив меня в затылок. Как подкошенная я села на полку, в голове все закружилось, я чуть не потеряла сознание. Все вокруг переполошились и стали охать надо мной. Собрав все силы, зная, что Ляля будет переживать всю дорогу, я сказала, что все в порядке и что я просто испугалась от неожиданности. Петр быстро устроил Лялины вещи, мы распрощались и вышли. Я стояла на перроне напротив окна, опершись на Петра, и махала Ляле рукой, еле видя ее из-за страшного головокружения и боли в затылке.
Поезд отошел, и Петр, еле дотащив меня до такси, увез домой. Я слегла. Участковый врач на следующий день сказала, что у меня сотрясение мозга и надо лежать не вставая. Мне было очень плохо, тошнота и головокружение не проходили, я находилась в какой-то полудремоте. Была уже осень, в доме холод. Петр перед уходом на работу протапливал печку, закрывал окно и зажигал керосинку для тепла, так как печка быстро остывала.
В то время я работала в клинике на Соколиной горе у профессора Сельцовского, который, узнав, что со мной, сказал, чтоб я немедленно приехала и легла на лечение в свою клинику. Но я не хотела никуда ехать и отказалась. Дней через пять я получила от мамы письмо, взяла конверт и – кошмар! Я ничего не могла прочесть на нем, все сливалось в одну линию. Я не видела ни одной буквы, я ослепла! От этого сознания я в ужасе поднялась с постели, подошла к этажерке и взяла книгу, на которой было крупными буквами написано «ХИРУРГИЯ», и там я снова ничего не увидела, кроме одной прямой полосы…
В панике я снова вызвала врача, и та направила меня в глазную лечебницу на улице Горького. Я немедленно отправилась туда, идти было недалеко – мы жили у Никитских ворот. Не помню и не знаю, как дошла, как переходила Садовое кольцо с двусторонним движением. Кругом машины, сплошной водоворот... в общем, в клинику я явилась в ужасном состоянии, являя, видимо, собой печальное зрелище, поскольку ко мне сразу вызвали знаменитого тогда профессора Наталью Александровну Плетневу. Она тщательно осмотрела меня и сказала: «Кто же вам разрешил встать, да еще и идти одной по городу! У вас кровоизлияние в затылочную область, и вы должны срочно госпитализироваться». Но я, несмотря на ее уговоры, категорически отказалась. Тогда она велела, чтобы взяли ее машину и отвезли меня домой.
Участковый врач на следующий день сообщила, что ничего у меня не находит и выписывает на работу. Я возмутилась: я же ничего не вижу, как я смогу оперировать больных? В то время был очень знаменит профессор Ланда, хирург. Я с трудом нашла к нему ход, он меня внимательно выслушал и посмотрел, сделал мне рентген позвоночника и обнаружил перелом шестого шейного позвонка. Полтора месяца я пролежала на вытяжении в его клинике, после чего выздоровела и стала нормально видеть.
Удивительная издевка судьбы: испробовав страшное ощущение слепоты в сорок лет, я теперь заново узнаю его в девяносто…
Свободное копирование
