Немцы продвигались с неумолимой быстротой. Стремительно они подходили к Смоленску. Как рассказывала Ляля, горел уже низ смоленского телеграфа, а им все еще не давали команду выходить из здания. Только когда немецкие танки вошли в город, сотрудникам разрешили спасаться кто куда. Ляля с подругой под бомбежкой и градом пуль, где ползком, где перебежкой, где прячась за трупы людей и лошадей, добрались до железнодорожного вокзала. В это время как раз отходил последний эшелон с забитыми беженцами теплушками, куда невозможно было пробиться. Тогда они влезли на дверь вагона и оттуда прыгнули на головы в толпу. Если бы поезд захватили немцы, их расстреляли бы или взяли в плен, поскольку они были в военной форме. Где-то в пути они переоделись в деревенскую одежду, и когда поезд прибыл в Тамбов, их посадили в кутузку до выяснения личности. Там они просидели несколько суток, полуголодные и завшивевшие, после чего их привели в порядок и направили в действующую армию.
Ляля всю войну прошла связистом, была и на передовой, где во время боя приходилось ползать по-пластунски, восстанавливая связь. Затем она получила звание лейтенанта и стала начальником взвода связи. Несмотря на свое слабое здоровье, моя младшая сестра пробыла на фронте три с половиной года и затем была демобилизована после тяжелой контузии позвоночника и головы. Она пролежала пять месяцев в госпитале и осталась инвалидом 1-й группы.
Итак, вернусь к своим детям и маме. Я должна была обязательно одеть их, чтобы подготовить к зиме. Много раз под бомбежками самым разным транспортом я ездила в Москву, откуда привозила свои вещи и вещи из одежды Петра, чтоб перешить для них, так как купить ничего готового было нельзя. Приобрела кроличьи шкурки, сшила им по шубке и на селе в Солотче скатала всем валенки. В Москву мама всегда благословляла меня и провожала со слезами, так как неизвестно было, вернусь ли я. Столицу бомбили с немецкой аккуратностью ежедневно с десяти вечера до четырех утра.
Однажды с запоздавшим эшелоном я приехала в Москву ночью, во время воздушной тревоги и комендантского часа. Помню, пришлось ночевать в метро и спать прямо на голой платформе, положив под голову пустой чемодан. Метро служило тогда своего рода бомбоубежищем, куда к вечеру собирался народ, кто с подушкой, кто с одеялом. Вместе с детьми укладывались там спать на время бомбежек. Люди привыкли к этому, как будто так и надо: кто-то шел в бомбоубежище поблизости от дома, а кто-то в метро.
Я помню, как Паня (так звали нашу многодетную соседку по квартире) в первое время поднимала, простите за каламбур, настоящую панику при первом же звуке сирены, сообщающей о воздушной тревоге, и с воплями металась по квартире, собирая свои вещи. Дети ревели и, уцепившись за ее юбки, шли за ней в бомбоубежище. Приехав домой примерно через месяц, я увидела полное спокойствие, и когда была объявлена воздушная тревога, Паня зашла ко мне в комнату и спросила: «Ну что, пойдем в бомбоубежище или лучше попьем чайку дома?». И мы усаживались пить чай при крошечной коптилке, так как окна были плотно завешены темными шторами, чтобы не было ни малейшей щели, способной служить прицелом для бомбардировщиков. Москва была темная, страшная и безлюдная, только ходили патрули, которые забирали запоздалых прохожих.
Однажды я вышла во двор и лишь выглянула из ворот на улицу, как откуда ни возьмись появился патруль и потребовал предъявить документы. Я сказала, что живу в этом доме, но мне ответили, что я не имею права ходить во время воздушной тревоги. Потащили меня в подвальное бомбоубежище рядом с домом, где мне пришлось сидеть до конца бомбежки. Там рев детей, причитания и резко раздающийся грохот от падения бомб производили неприятное впечатление. Многие предпочитали оставаться дома и даже ухитрялись спать — человек привыкает ко всему.
Начались холода. Я была рада, что выполнила свою миссию и одела моих беженцев. Мы жили очень дружно. Туся сдружилась с Наташей, а маленькая Олечка льнула к бабушке и ко мне.
Наступила холодная зима 1941 года. В Рязанской области был взят уже город Михайлов (7 декабря), и изрядно бомбили Рязань. Мы с мамой по ночам во время воздушной тревоги уже не будили детей, которые мирно спали, привыкнув, под шум самолетов и грохот снарядов. Две бомбы упали рядом — одна в нашу реку, недалеко от санатория, другая на поле. Мы с мамой выходили из дома, я забиралась на крышу, а она стояла около окон, где спали дети, чтобы тушить зажигалки в случае бомбежки.
Так мы жили, не зная, что будет с нами дальше. И вот однажды, когда я в очередной раз поехала в Рязань в Облздрав, его начальник сообщил мне, что с меня снимается бронь, потому что получен приказ развернуть в городе эвакуационный госпиталь на шестьсот коек. Врачей нет, и меня мобилизуют как вольнонаемную. «Начальником госпиталя буду я сам, поскольку больше некому, — сказал заведующий Облздравом Демидов Павел Гаврилович. — Срочно нужно приступать, поскольку мы уже очутились в действующей армии». Я сказала: «Разрешите мне только позвонить матери, она будет очень волноваться и подумает, что я попала под бомбежку».
Я поговорила с мамой и сказала: «Не волнуйся, я буду теперь в Рязани и при первой же возможности буду звонить вам. Столовой для сотрудников вы сможете пользоваться, мою зарплату я переведу на вас. Крепко всех целую».
Итак, началась срочная работа. В бывшем Пединституте развернули несколько отделений с палатами для раненых бойцов на шестьсот коек. Работа была напряженная и сложная, она осложнялась еще больше тем, что начались сильные холода, а в дальнейшем и морозы. В результате полопались водопроводные трубы и не было отопления. В приемном покое был поставлен ряд «титанов», в которых грели воду, и стояли спиртовые баллоны. При мытье раненых в стоявшую рядом ванну наливали спирт и зажигали, чтобы хоть немного согреть воздух в ванной комнате. Поток раненых был беспрерывный, из эвакопункта шли приказы «принять эшелон», «отправить эшелон». В операционной работало всего три врача: старший хирург Яковлев, Мария Семеновна (моя приятельница-врач из нашего санатория) и я.
Теперь трудно поверить: бывало, когда шло наступление, мы не выходили из операционной по пять суток. Откуда брались силы? По-видимому, они заложены в организме и мобилизуются в экстренных случаях, когда надо совершать то, что невероятно по обычным меркам. Другого выхода нет. Вот и здесь — куда можно было уйти, когда в операционную очередь: на носилках лежали несчастные, ни за что искалеченные люди, ждущие помощи, которые находились в стократно худших условиях, чем ты — без сна, но здоровая. И вот иногда при записи истории болезни (а после каждой операции надо записать, чтобы не перепутать потом диагнозы и что кому сделано), бывало, от изнеможения ткнешься носом в руку на какую-нибудь минуту, и как будто уже ободрилась и получила возможность продолжать свою работу дальше. Получившие помощь отправлялись дальше: легкораненых оставляли в следующем госпитале на долеживание и снова посылали на фронт, а тяжелораненых перевозили в тыл.
Немцы приближались к Рязани. Наступил момент, когда они стояли от нас в каких-нибудь пятнадцати километрах. Это означало, что в любое время, через часы или даже минуты, они могут быть в городе. Работая без перерыва, мы не замечали постоянных бомбежек, не задавали себе вопросов о будущем.
И вот в этот тяжелый момент я получила записку от мамы, что Туся тяжело больна: у нее корь, осложнившаяся двусторонним воспалением легких. Мама спрашивала, не могу ли я отпроситься, чтобы приехать хоть на несколько часов повидаться с дочкой, она очень скучает без меня. Я с горечью должна была ответить, что я не только не могу просить, но даже и подумать не могу куда-то отлучиться — такова сейчас обстановка, я бессильна что-либо сделать. «Я знаю, как трудно тебе и всем вам, но не падай духом, будем надеяться, что все образуется и мы снова будем вместе. При первой возможности, если такая представится, конечно, я повидаю свою Тусеньку и всех вас, моих родных, дорогих и любимых. А пока я надеюсь на врачей, которые там остались, что они сделают все, чтобы Туся скорее поправлялась. Особенно попроси от меня Галину Михайловну Бельсон, чтобы она внимательно следила за ходом болезни и не забыла ввести противокоревую сыворотку Наташе и Олечке, так как они в контакте с Тусей и, вероятно, заболеют тоже. Целую вас всех крепко, обо мне не беспокойтесь, у меня все нормально».
Зима была очень суровая. Морозы стали доходить до сорока и более градусов. От директора госпиталя мы узнали, что Рязань — открытый город и что воинское командование звонило по прямому проводу Сталину, прося срочное подкрепление. Получили ответ: «Продержитесь три дня, подкрепление будет». Немцы же, заняв соседнее село, вероятно, из-за сильных морозов решили сделать передышку и вдоволь пограбить зажиточных крестьян, у которых было много скота и птицы. Немецкие войска были одеты в легкие шинели и ботинки, что никак не соответствовало такой стуже. Так что морозы играли большую роль в театре военных действий. Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло».
Через три дня действительно пришло подкрепление наших войск из 10-й сибирской армии. Все одеты в полушубки, валенки, ушанки и теплые стеганые штаны, мороз им нипочем. Внезапно началось наступление наших войск, они выбили немцев из села и погнали дальше. Это было просто чудо! Но никогда я не забуду ужасное зрелище: немцы, отступая, в ярости подожгли амбар, где находились в эти ужасные морозы наши пленные бойцы. Их не кормили. И вот к нам в госпиталь пришло два автобуса с этими несчастными людьми: обмороженные, голодные и обгоревшие. Страшно было видеть нечеловеческие страдания: снимая с них сапоги, мы обнаруживали совершенно черные омертвевшие вследствие обморожения и гангрены голени. Не забуду обгоревшее лицо молодого летчика со впадинами вместо глаз. Почему люди не могут жить без войн, превращающих человека в зверя…
Время шло, и в первое полугодие войны немцы сумели почти достичь Москвы, но, как известно, мечта их не сбылась, и в ряде других мест окружения они получили отпор. Уже почти стоя одной ногой в Москве, они должны были повернуть обратно.
Через некоторое время, когда началось отступление вражеских орд от Москвы, наконец и к нам тоже пришло подкрепление – прибыл эвакуированный из Ростова-на-Дону госпиталь с пятнадцатью врачами, и наша бригада, перенеся все трудности и ужасы наступления, могла вздохнуть. Первое, что мы с Марией Семеновной Моховой сделали — пошли к начальнику госпиталя и попросили: «Разрешите нам поспать после стольких бессонных ночей». Получив разрешение, взяли меховые мешки и отправились в деревянный нежилой домик во дворе, легли в изнеможении и проспали целые сутки, до того дала себя знать усталость. Через сутки нас хватились, забеспокоились, живы ли мы, нашли и разбудили.
С приездом пятнадцати врачей и отступлением немцев работу уже можно было распределить между всеми по графику, и меня наконец отпустили в Солотчу. Я хотела перевезти Тусю в инфекционную больницу.
Свободное копирование
