Вот в таком положении очутилась мама: с тремя детьми без всяких средств к существованию. Было это в 1918 году, мне было десять лет, Гале – двенадцать и Ляле – пять.
Спекулянты скупили соль и меняли на нее ценные вещи по бросовому курсу. Помню, мама вначале продала свой красивый каракулевый сак за мешок соли, и на эту соль мы могли выменивать продукты. В продаже их не было, мама с няней Наташей уезжали под Смоленск в деревни и меняли соль на картошку, хлеб, крупу, сало и т. д. На вокзалах появились «заградительные отряды», которые отнимали – «реквизировали», как тогда называлось – все продукты у въезжающих в город.
Помню, я как-то поехала с ними, няня вручила мне чайник, в котором было топленое масло, и я спрыгнула с поезда с другой стороны платформы и бежала вкруговую, по рельсам, пока, наконец, не выбралась из вокзала. А няня умудрялась привязывать мешок с крупой к животу, а сало – к коленкам под широкой юбкой до пят, и ее, как «беременную женщину», пропускали через эти заградительные отряды, не видя у нее никаких мешков и корзинок. Вот какая была тогда жизнь… Как писал один знакомый, «живем, как моль: проели пальто, теперь проедаем брюки».
Итак, соль была валютой. Мама меняла свои вещи не жалеючи, лишь бы кормить детей. Следом за саком пошла шуба на кенгуровом меху.
Вскоре мама и Галя поступили на курсы машинописи и, окончив их, устроились на работу. Галя в 13 лет работала машинисткой в штабе Западного военного округа. Ходить ей на работу было довольно далеко, но она уже считала себя взрослой, получала паек: сушеную воблу, яичный порошок и даже иногда консервы – тогда они было лакомством. Помню ее в 13 лет: в синей шубке с котиковым черным воротником. Няня поступила в родильный дом поварихой. Мама и Галя уже получали по 400 г хлеба, да мы трое по 100, это уже считалось большим достижением, хотя хлеб был далеко не первого сорта – там был и жмых, и горох, и все что угодно. А когда выменяли на соль поросенка и растили его до Рождества, у нас было мясо. Кормили поросенка так: няня на работе собирала все отходы – недоеденные супы, корки, очистки от картошки, помои после мытья посуды и т. д., а мы оставляли у своих знакомых ведро для картофельных очистков и потом несли его, продев палку в ручку ведра, почти через весь город. В саду рвали и рубили траву, поливали очистками и принесенными помоями. Так мы выкормили поросенка.
За хлебом надо было стоять в огромной очереди, и мы с Галей посменно выстаивали, когда кто мог. Больше всего доставалось мне. Когда все старшие пошли работать, я делала все по дому: убирала комнату, мыла полы и окна, стирала и готовила еду, зимой – в голландской печке, так как было печное отопление, а летом – на примусе. Помню, однажды, когда не было керосина, я решила затопить русскую печь. Там надо было уметь управляться с ухватами, чтобы доставать котелок. Вот, сварив суп, я стала его вытаскивать этим ухватом и опрокинула, хорошо хоть не обварилась. Но суп вылился, и я горько плакала, так как знала, что скоро придут мама с Галей, а есть будет нечего. Впрочем, обычно у меня был полный порядок – везде чистота и опрятность, так мы были выучены с детства. Всегда аккуратно заправляли свои кровати, застилали их белоснежными покрывалами с кружевами. Игрушки убирались в шкаф, а книги расставлялись по полкам. У нас не было никогда беспорядка и грязи, и мы бережно относились к своим вещам и одежде, содержа все в чистоте. За обедом стол накрывался белоснежной крахмальной скатертью, ставились приборы, ложки и вилки клались на подставки, и у каждого была салфетка. Так продолжалось и в тяжелые времена, когда мы жили в скученных условиях и в такой, вдруг наступившей, нужде.
В зале жить нам пришлось не очень долго: туда должен был вселиться какой-то комиссар, а нас переселили в другую, одноэтажную половину нашего дома, уплотнив жившую там семью Ивановых. Площадь что у них, что у нас была одинаковая, но к ним был вход со двора, и они в свои комнаты проходили через кухню, а у нас вход был с улицы, через передние комнаты. Между кухней и передней была ванная комната, но без ванны, и холодная, неотапливаемая. Там был только умывальник, а по другую сторону – кран с холодной водой. Эта комната так и называлась: «холодная комната», потому что когда умывались, при выдохе изо рта шел пар. Ванная комната была общая с Ивановыми, так же как и кухня, где в основном готовили на примусах.
Итак, мы переехали: в передней с большим окном комнате, в которую входишь через крыльцо (как и в бывшей нашей квартире) стоял только шкаф с верхней одеждой и обувью. Дальше дверь в комнату примерно метров 16–17, в два окна. Там стояли три кровати – мамина, моя и Галина, обеденный стол и мамин большой сундук, где лежало в основном белье, отрезы материи и мамины еще уцелевшие костюмы и платья, которые постепенно уплывали в обмен на продукты. Огромный ковер и вся мебель остались в бывшем зале; удалось взять, пока еще не въехал комиссар, только трюмо, которое и украсило нашу комнату. Вторая комната была совсем маленькая, узкая, продолговатая, в одно окно. Там стояли кровати Ляли и няни Наташи, между которыми был только проход, а в конце комнаты стоял нянин сундук. Над ним и на соседней двери висела наша и нянина одежда, так как шкаф было уже негде поставить.
Но вот въехал «комиссар», бывший матрос, а тогда – заместитель комиссара по морским делам, как его величали – «ЗамКомПоМорДел». За спиной, потихоньку его называли «замком по морде», так как он был очень толстый и очень грубый, настоящий хам. Во время переезда мы забыли взять любимую игру – зоологическое лото: плотные цветные карты с изображениями различных зверей и маленькие картонные квадратики с их названиями. Мы уговорили маму пойти к этому Муклевичу (так была его фамилия) и попросить у него детскую игрушку. Ей не хотелось идти унижаться, но все же она исполнила нашу просьбу и пошла. Муклевич игру не отдал, обозвал маму сволочью и сказал: «Убирайся вон, обойдутся твои дети и без лото». Помню, как она горько плакала.
Мы часто видели в окно, как ему подавали оседланную лошадь, а он, такой толщенный и здоровый, никак не мог сразу перекинуть ногу и все скакал на одной ноге, пока сядет. Слава богу, этот Муклевич жил здесь не очень долго. Уезжая, он вывез все ковры, и мебель, и второе трюмо. Вместо него поселился другой военный комиссар, Лазарь Моисеевич, очень общительный и разговорчивый. Он хорошо ездил верхом, и его лошадь стояла во дворе. Я всегда очень любила лошадей, поэтому постоянно гладила ее, рвала ей траву в саду, и она знала меня. И вот однажды я попросила: «Разрешите мне покататься на вашей лошади». Он говорит: «Ну что ж, пожалуйста, только не ездите в центр, так как лошадь казенная, клейменая, у нее тавро. Чтоб не было недоразумений». Я сказала, что не поеду в центр, поеду к Свирским казармам. Он дал мне свои галифе, гимнастерку и головной убор с шишаком. Я облачилась и поехала вниз с Казанской горы. Свернула к этим казармам, а перед ними было большое поле, все в кустах, и все бы хорошо, но вдруг передо мной, на узкой дорожке, оказалась канава. Я натянула вожжи, думая, что лошадь остановится, но она сделала прыжок, как будто брала барьер, и я со всего маху перелетела через ее голову и хлопнулась копчиком на землю. Боль была невозможная, а лошадь от такой неожиданности шарахнулась в кусты. Я перепугалась, что она убежит – что я тогда буду делать? И, собрав все силы, со страшной болью поднялась и стала звать ее. Поскольку она меня знала, то послушалась и остановилась, и я, взяв ее под уздцы, медленно побрела домой пешком, потому что сесть на нее уже была не в состоянии. Дома я расседлала лошадь и бухнулась в постель, попросив няню Наташу отнести одежду и никому ничего не сказав. А на следующий день, когда комиссар спросил: «Ну, как прокатились?» ответила: «Спасибо, очень хорошо», но больше уже не просила.
Надо сказать, что прибалтийские беженцы, которые занимали наш верхний этаж (Корчагины Анна Всеволодовна со своими двумя сыновьями), довольно скоро уехали в свою Ригу, а их прислуга немка Фриш осталась. Она якобы сделалась коммунисткой, сошлась с каким-то красноармейцем и стала писать доносы на свою хозяйку и на нашу семью. Мол, это семьи офицеров, неизвестно, где их мужья, и т. д. У нас неоднократно делали обыски, даже поднимали полы, когда мы еще жили в бывшем зале, но, конечно, ничего предосудительного не нашли, потому что ничего и не было. На место Корчагиных наверху поселилась моя подруга Таня Троицкая, которая до этого жила неподалеку. Когда освободилось место, я уговорила ее родителей, чтоб они исхлопотали и переехали к нам. Им дали одну комнату, бывшую мамину спальню. Интеллигентная семья: Танина мать очень симпатичная, красивая и изящная женщина, прекрасно играла на пианино. Отец был старше ее. Когда-то у них было свое поместье, а теперь он где-то работал – кажется, бухгалтером. Мы с Таней дружили, вместе занимались спортом.
В другой комнате, бывшей нашей детской, поселилась простая девушка из деревни, «рабфаковка», комсомолка, она ходила в красной косынке. Некрасивая, но тоже была хорошая девушка. Мы сдружились и все вместе сговаривались купаться каждое утро в шесть часов, в любую погоду, с первого марта по первое октября. Бежали на Днепр и плавали вниз по течению три километра до первой дачи. Обратно, чтоб не плыть против сильного течения, делали пробежку по берегу, и эту зарядку мы выполняли очень аккуратно, а придя домой, брались за свои дела. Я тогда года два вовсе не училась, было некогда. К этому времени гимназии упразднили, появились школы с совместным обучением – мальчики и девочки стали учиться вместе. После я целый год занималась с учительницей Юлией Ивановной Дорошевич, у которой я когда-то училась в так называемой школке, после которой мы уже свободно читали и умели считать. Юлия Ивановна подготовила меня, и я поступила сразу в шестой класс. У меня была хорошая память и желание учиться. Расплачивалась мама за мое обучение тем, что еще уцелело из запасов в сундуке, – простынями, одеялами и т. п.
В третьей комнате поселили какую-то затрапезную девку с ребенком, мать-одиночку, которая завывала деревенские песни и ребенка вместо горшка держала прямо над полом по всем большим и малым нуждам, превратив комнату в туалет и грязную яму.
Галя после работы ходила в ВШФО (Высшая школа физического образования), окончив которую смогла работать тренером. Ей было тогда лет 16–17, и она и ее подруги по учебе – Таня Гурецкая (ставшая в дальнейшем киноактрисой), Лиля Вейтлиц, Маруся Шамовская и другие – смотрели на нас с Таней свысока, как на мелочь, недостойную внимания. Хотя я, Таня и Маруся Шкубер (тогда она была Ляшкевич) – моя подруга с детства, жившая поблизости, занимались там же, но не как основные ученики, а просто как физкультурная группа. Мы занимались тогда в основном гимнастикой, вольными движениями и на снарядах (турник, брусья, кольца и др.). Кроме того, все обучались танцам. У нас был прекрасный преподаватель по фамилии Рамза – поляк и, кажется, бывший офицер. Мы очень увлекались спортом, всеми видами, вечером зимой надевали ботинки с коньками и шли на каток, который был недалеко от нас в Лопатинском саду, и так как денег у нас, конечно же, не было – перелезали через забор или в известную нам лазейку и катались с упоением до конца, пока уже не начинали гасить свет. Иногда катались «цепью», и я любила быть на конце, так как на повороте всегда летишь вихрем. Помню, как я однажды оторвалась и пролетела через весь каток на попе, тоже молниеносно.
Любили ходить и на лыжах – кататься с гор с бастиона, тоже в Лопатинском саду. Увлекались пинг-понгом, а в дальнейшем и легкой атлетикой – прыжками в высоту, волейболом и баскетболом. Но это уже когда мы были постарше и занимались сначала в ЦДКА (клубе Центрального Дома Красной Армии), а затем – в Динамо. Мы выступали на соревнованиях, я имела I разряд по гимнастике и должна уже была сдавать на мастера спорта но – увы! – тогда я уже была замужем, и муж устраивал мне страшные сцены ревости и не давал ни шагу ступить без его цензуры. Но это еще впереди.
А пока мы в ВШФО увлекались с Таней танцами. Рамза обучил нас вальсам, мазуркам, полонезам, мы танцевали польку, венгерку, менуэт и т. д. Мы с упоением танцевали в огромной зале с натертым паркетом, по которому носились, как по воздуху. Эти занятия были для нас отдушиной в такой тяжелой окружающей нас жизни: холод, голод, нищета и притеснения.
Свободное копирование
