В конце 1945 года сын Шурик учился в техникуме в Харькове. Там он и познакомился со своей будущей женой Шурочкой Железняк.
Шурик и Шурочка. Все было очень романтично и стремительно. Накануне Нового года из Чернухино прислали фотографию с надписью на обороте: "Дорогим мамочке, сестренке и бабушке от молодоженов". На снимке Шурик в шинели и меховой шапке ушанке. Рядом, прислонившись к молодому мужу, Шурочка в пальто, варежках и белом тонком пуховом вязаном платочке. Она на голову ниже Шурика, хрупкая, неискушенная, доверчивая, городская харьковская барышня. Ефимия Андреевна Спиридонова, или как звали ее все домашние, баба Хима, позвала внука с невесткой жить к себе в Чернухино. Во- первых, Шурик был продолжением её единственного сына Андрея. Так необъяснимо, несправедливо, невыносимо для материнского сердца, пропавшего в 1935 году. Во- вторых, жизнь рядом еще неопытной, несмышленой молодой семьи, наполняла смыслом её собственную. Утратившая, с потерей Андрея, всяческий жизненный интерес, не уехавшая в эвакуацию, как бы искавшая смерти, но пережившая войну, голод, разруху, Ефимия Андреевна находила утешение во внуках. Своим оптимизмом, постоянному стремлению к познанию, любовью к книгам, галантностью, открытостью, умением ладить с людьми и нравиться им, Шурик был очень похож на своего отца. Внучка Нонночка была и внешне - копия Андрея, и своей природной утонченностью, деликатностью и интеллигентностью, очень походила на сына бабы Химы. Как только в пустых, нежилых комнатах поселились рядом с Ефимией Андреевной молодые, дом вновь ожил. По вековому закону жизни. Наполнился каждодневной суетой, голосами, запахом жареной с луком картошки и, забытых было, пирогов по праздникам. Шурик, с энтузиазмом принявший на себя обязанности главы пока еще немногочисленной семьи, хлопотал по устройству на работу в местную больницу. Устроившись туда рентгентехником, так и проработал до самой пенсии. В январе 1946 года Нонна поехала в Чернухино проведать бабушку, поздравить молодых и познакомиться с новой родственницей - невесткой Шурочкой. Повезла подарки и поздравления от свекрови и бабушки Жени. Любимая внучка Нонночка, по её собственным признаниям, часто "сбегала" в Чернухино, чтобы поделиться с бабой Химой мучившими её девичье сердце сомнениями. Баба Хима радовалась этим приездам и ждала их.
Больница. Верховцевская железнодорожная больница в пятидесятые годы запомнилась мне как парк вдоль железнодорожного полотна, от которого его отделяла живая изгородь из кустов сирени и акации. Весной и летом это были густые заросли зелени. Первой распускалась сирень. Белая - махровая, Сиреневая и розовая - обычная, самая распространенная. И густая фиолетовая - персидская. Мы выискивали в пахучих гроздьях цветочки с пятью лепесткам и съедали их тут же "на счастье", загадав при этом желание. Оно неприменно должно было сбыться. Весной сирень приносили охапками в дом. Она была прохладная, тяжелая и влажная, и пронзительно, остро пахла. Но очень быстро погибала. Сирень на всю жизнь осталась моими любимыми весенними цветами. Жалость, что просто сжимала сердце, - слишком недолговечна. Как кратковременные призрачные ощущения почти реализованных, но заведомо невыполнимых, мечтаний. Цвела и сладко пахла на всю округу белая акация. А густые высокие темно-зеленые кусты украшали светлые шары неприхотливой бузины. Больница состояла из нескольких одноэтажных кирпичных длинных строений. Поликлиника с лабораторией в торце. Собственно больница - стационар с хирургическим, терапевтическим, родильным отделениями. Кухня. Откуда всегда доносился одинаковый кисловатый запах вчерашнего борща. Отдельно хозяйственные постройки, сараи для хранения дров и угля, которыми топили зимой помещения. Какие-то мастерские. И большие конюшни. Скорая помощь - это брички, запряженные лошадьми. Еще двуколка с красным крестом в белом кружочке на зеленом брезентовом полотнище. В конюшнях устойчивый смешанный пряный запах кожаной сбруи, свежего сена, навоза и лошадей. Нетерпеливое ржание и глухие звуки легких ударов их разгоряченных тел о деревянные отполированные временем загоны. Конюхи. Один высокий, худой, черный - то ли смуглый, то ли загорелый. Мрачноватый, молчаливый. Другой повеселей, помоложе, разговорчивей. С другой, противоположной стороны, больница огорожена дощатым забором с калиткой. Отдельное государство. Человек 40-50. Врачи, сестрички, лаборанты, санитарки, повара и другие необходимые в таком большом хозяйстве люди. Коллектив, в основном, женский. И всем этим управляла моя бабушка. Тянула на себе всю эту махину, воссоздавала ее из ничего, из маленького врачебного участка. Никакой личной жизни и никакого свободного времени у нее никогда не было. Жили мы не далеко, в двух шагах от больницы, в таком же одноэтажном кирпичном строении барачного типа. Домой баба Лида приходила поздно, но и ночью ее могли срочно вызвать на работу, а уж в выходной день - обязательно бегала туда сама. Она жила больницей. Всех своих подчиненных знала по именам. Знала по именам их детей, домашние проблемы, вместе с ними огорчалась и радовалась. И во всем этом была искренней. В 1950 году в верховцевской больнице папина сестра Любочка родила сына Сашу. Сюда, под бабушкину опеку, из Запорожья её отправил рожать дядя Володя Белов. Об этом только недавно со слов ее отца, мне сообщила двоюродная сестра Верочка (в девичестве Белова). Бабушка была невысокая голубоглазая брюнетка. Свои густые черные длинные волосы заплетала в толстую косу и укладывала ее вокруг головы короной. Сейчас такую прическу носит Юля. А поскольку после оранжевой революции все украинское стало модно, то и такая прическа появилась на моднейших подиумах мира. Уложив длинную косу короной в два ряда, бабушка становилась чуть выше. А голова всегда было прибрана, гладко аккуратно причесана. Волосы тогда мыли раз в неделю. Мылом. Полоскала волосы бабушка в уксусе. Шампунь тогда у нас еще не придумали. А во всех книгах о гигиене, журналах "Работница" и "Крестьянка" с маниакальным упорством в наши головы вдалбливалось, что мыть волосы чаще одного раза в неделю, чрезвычайно вредно. В противном случае - чем чаще будешь мыть голову, тем грязнее и жирнее они будут становиться раз от разу. А потом вообще вылезут. Жуть. Расчесывала бабушка свои прекрасные волосы деревянным плоским широким гребнем с не очень густыми и не острыми зубцами. Он был еще довоенный светлого дерева. Впоследствии так же бабушка мыла мои длинные густые волосы. В тазу с мылом. Полоскали в чистой воде, а потом в уксусной. Чтобы волосы были шелковистыми и блестящими. Сейчас для этого придуман бальзам - ополаскиватель. Аккуратно и не спеша расчесывала их тем же гребнем и заплетала мне две косы. Только мои волосы еще и вились как у отца. После внезапной смерти отца в 1957 году, мы так и остались жить в Верховцево. Баба Лида, мама, я и Вова. Баба Лида - глава семьи. Для нас всех она была опорой. И мы чувствовали уверенность в завтрашнем дне. Для всех остальных она была главврачом, опытным терапевтом, авторитетом, образованным и порядочным человеком. Короче, - ум, честь и совесть. Как лозунг партии. В партию бабушка вступила уже после окончания войны. Занимать руководящую должность и не быть членом Коммунистической партии было не возможно. Ответственные посты беспартийным не доверяли. Кстати, существовали определенные квоты - на определенное количество рабочих приходился один-два интеллигента. Интеллигенция слыла неблагонадежной, излишне образованной и иногда даже независимой. А неблагонадежных в партию не брали.
Бабушка была образованная. Надежная. Справедливая. И декларация эта, про ум и честь, про таких как бабушка. Любили ее все, мне так казалось. Может, и были другие. Но уж уважали и считались с ее мнением точно все. На работу первые годы после войны бабушка ходила в форме - китель с погонами, юбка. Все темно-синего цвета. Иногда, по праздникам, надевала белый китель. Строгий с золотыми пуговками. Стоячий маленький воротничок под горло, накладные карманы на груди, желтые погоны со знаками отличия. Юбки темные форменные прямые, чуть ниже колен. На кителе орденская планка и какие-то награды уже мирной жизни. Долгое время после войны бабушка курила. Курила папиросы. Помню картонные плоские твердые коробки "Казбек". На фоне голубого неба сверкающая ледниковая вершина горы Большого Кавказа и скачущий на вороном коне всадник в черной папахе и развевающейся черной бурке. Еще в ходу были папиросы попроще. Пачки из плотной бумаги "Шахтерские" с нарисованным шахтером в робе. На плече - отбойный молоток, на голове каска с прикрепленным сверху прожектором - в просторечье, коногонкой. И "Беломор-канал". С изображением на лицевкой стороне пачки этого самого канала на фрагменте географической карты. В бело-красно-голубых тонах. На строительство канала в 30-е годы были брошены тысячи политзаключенных. И канал объявлен стройкой века. Теперь только я понимаю, что на одной из подобных строек и пропал бабушкин муж, о котором в семье никогда не говорили. До сих пор у Вовы хранится бабушкина круглая пепельница из толстого матового штампованного стекла. Эту военную привычку бабушка со временем бросила.
Первомай. Весной в больнице устраивались грандиозные приготовления к Первомаю. Белили здания. Снаружи и внутри. Побелку - мел, или крейду, разводили водой, цедили через марлю от комков и добавляли синьку - для приятной глазу голубизны. Белили грубым примитивным квачом из лыка. Нужно было иметь сноровку и опыт, чтобы на потолке и стенах не оставалось потеков и продольных полос. Впоследствии, чтоб мел не осыпался и чтоб не пачкался, когда случайно прислонишься к стене, в раствор стали добавлять соль или клей. Красили белилами облезшие за зиму двери, оконные рамы. Мыли окна и натирали их с пронзительным скрипом газетой до прозрачности и блеска. Обновляли белой краской скамейки в больничном дворе. Известкой белили стволы всех деревьев на определенную высоту. Как под линейку. Во дворе все сверкало. На территории больницы было много зелени, клумб с цветами. Все клумбы выкладывались по периметру половинками кирпичей, поставленных острием вверх. Таким же бордюром украшались и дорожки с двух сторон. Вдоль них высаживались низкорослые анютины глазки, петунии, львиный зев, горошек, ночная фиалка. На клумбах, круглых и прямоугольных, - яркие крупные георгины, пестрые астры и солнечные чернобривцы. Все кирпичи белились известью, дорожки посыпались песком и мелкой битой светлой перламутровой ракушкой. Вся эта красота сияла чистотой, регулярно поливалась и волнующе пахла вечерами ночной фиалкой. Весь коллектив железнодорожной больницы с большим энтузиазмом ходил на первомайские демонстрации. Главным украшением колонны была конструкция из большого овального портрета Сталина на ярко-красном фоне. Справа и слева от него развивались по семь красных флажков, а венчал это сверху какой-то замысловатый металлический золотистый наконечник - почти корона. Все было обильно окрашено золотистой охрой. Несли алые транспаранты: "Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза!", "Мы живем в такой век, когда все дороги ведут в коммунизм!", "Нам нужен мир - мы строим коммунизм!", "Да здравствует великое учение Маркса-Энгельса-Ленина!". Колонну украшали вертикальные жесткие плакаты на деревянных древках. На красном поле выписано белой краской: "Социалистические соревнования - есть могучая сила, ускоряющая наше движение вперед!". И большие фотографии членов правительства и ЦК КПСС. Женщины повязывали головы белыми накрахмаленными накидками с красным крестом на лбу, как сестры милосердия. Или католические монашки. Было видно далеко - идут медицинские работницы. Бабушка обязательно брала меня с собой. Я надевала нарядное, часто новое платье. Волосы украшали большим красивым бантом. Когда подрос Вовчик, бабушка водила на "парад" его. На демонстрации было жарко, пыльно, но радостно и волнительно. Играл духовой оркестр. На главную улицу Ленина собиралось все население. Стационарно установленная с краю дороги, напротив поселкового совета, свежевыкрашенная деревянная трибуна украшалась кумачовым транспарантом с соответствующим дате призывом. На трибуне собиралось местное руководство, партийные и профсоюзные вожаки. Приходили нарядно одетые верховчане. Приводили за руки своих малых детей в лучших платьях. Выстраивались в колонны. Отдельно железнодорожники из паровозного и вагонного депо, мастерских, работники вокзала и вспомогательных служб. Школы. Две средние и одна семилетка. Две больницы. Железнодорожная и поселковая. Приезжали автолавки. Расставляли прямо на земле столы, крытые белыми скатертями. Продавали конфеты, печенье, пирожки, булочки, апельсиновые вафли в пачках. Ситро, крем-соду в стеклянных пол-литровых темно зеленых бутылках. Из горлышка тогда еще никто не пил. Было не принято. Считалось некрасиво, неприлично. Не было и одноразовых стаканчиков. Наливали шипучую сладкую воду в граненные стаканы. Тут же их потом мыли. Детвора сразу же хотела пить ситро и есть конфеты. Становилось шумно, весело. Духовой оркестр играл марши, в рупор кричали распорядители. Потом колонны с транспарантами, красными флагами, воздушными шарами, бумажными и живыми цветами - сиренью, тюльпанами, проходили небольшой отрезок главной улицы мимо трибуны с начальством. Кричали: "Ура!" в ответ на праздничные призывы. Люди громко разговаривали, шутили, смеялись, танцевали. Первые годы после войны хотели все вместе шумно праздновать, отдыхать, радоваться. Потом расходились по домам и празднование перемещалось во дворы, где накрывались общие столы. В "своих" домах собирались вместе с соседями, которые чаще были сватами или кумовьями, сестрами и родственниками. В бараках собирались все соседи за большим деревянным столом в центре двора. Приставляли еще дополнительные столы и лавки. Еду сносили кто что мог. Сообща. Жили дружно и весело. До поздней ночи не утихали звуки баяна или аккордеона. А еще танцевали под патефон танго "Скажите почему..." или "Утомленное солнце нежно с морем прощалось В этот час ты призналась, что нет любви...".
Жанна Дубинская. В первой части я уже писала о том, что Жанна в нашей семье как - то постепенно стала своей. Как роднёй.
Жанне в 50-е годы было лет 30 с небольшим. Совсем молодая. Но дружба у нее сложилась только с бабой Лидой. Это даже не дружба, а поклонение. Безусловный авторитет бабушки, почитание ее как старшей по возрасту и опыту. Но с Жанниной стороны никакого мелкого "подхалимажа" или меркантильности. Жанна была до безобразия честной во всех своих поступках и словах. И патологически преданной. Что называется, до гробовой доски. Я, повзрослев, подсмеивалась над этим про себя, но впоследствии оказалась такой же дурой. Она во мне это вычислила интуитивно раньше, чем я поняла. В начале 1953 года готовился процесс по делу врачей. Кремлевских врачей-евреев обвиняли в том, что они неправильно лечили "вождя всех времен и народов". По доносу кардиолога Тимошук было сфабриковано дело против личного врача Сталина - главного хирурга Красной Армии доктора Виноградова. Врачей-евреев, как врагов народа, готовили к депортации. В этот период погибли многие ученые-медики с мировым именем. Тень недоверия и враждебности, конечно же, легла на всех врачей еврейской национальности. Спустя полвека, по мере открытия архивов, стало известно, что инициировало дело врачей Политбюро КПСС, а главным исполнителем было КГБ. Но тогда, в далекие пятидесятые годы, страх съедал людей. А наша баба Лида, как я понимаю это уже теперь, взяла Жанну под свою защиту. Она ценила ее прежде всего, как первоклассного врача и честного человека. С такими и "ходят в разведку". Периодически бабе Лиде домой подбрасывали всякие толстые конверты с "подметными" письмами. Доносы. Многостраничные, исписанные убористым почерком анонимки. И на Жанну, в том числе. Такую писанину бабушка уничтожала, практически, не читая. Она, поломавшие ей жизнь, результаты подобного "творчества", испытала на себе. И подобных стукачей не жаловала. Как - то сходило ей с рук. Видимо, благодаря её авторитету, её безупречному военному прошлому. А у Жанны никаких других привязанностей за годы работы в Верховцево так и не образовалось. Она снимала комнату в частном секторе у очень хороших приветливых людей. Фамилию я не помню. Дом их стоял где-то рядом с базаром, в центре. Хозяйка полная, уже седая, неторопливая, симпатичная, улыбчивая с простым русским лицом. У хозяев был большой крольчатник. Для этого во дворе отгородили забором большой загон с поляной для кроликов, горками, лабиринтом ходов и нор. Когда я приходила в гости, обязательно первым делом мчалась проведывать кроликов. Было очень интересно наблюдать за их суматошной беготней. Специально для меня хозяин устраивал небольшую внеурочную кормежку этих пугливых прожорливых пушистых зверьков. По выходным Жанна часто ездила к своей маме в Днепропетровск. Дома ее звали Нэтта, коротко от Жанэтта. Родилась она в семье служащего в 1922г в Днепропетровске. Десять классов полной средней школы окончила в 1939году и поступила на первый курс Днепропетровского медицинского института. С началом войны, после второго курса, эвакуировалась вместе с родителями в г. Магнитогорск. Работала там лаборантом клинической, биохимической и бактериологической лабораторий городской поликлиники. В 1943-44 учебном году окончила третий курс Киевского медицинского института в г.Челябинске. Киевский мединститут на время немецкой оккупации Украины был эвакуирован на Урал. После освобождения Днепропетровска, в 1944году вернулась в родной Днепропетровский мединститут. Отец - Давид Львович Дубинский умер в 1943г. в эвакуации в Магнитогорске в возрасте 53 лет. Мать - Мэри Львовна вместе с младшей дочерью Лилей уехала в Ворошилов-Уссурийский к месту службы Лилиного мужа. Жанна по возвращению в родной Днепропетровск жила у тетки по адресу Октябрьский переулок 4 кв.22. В 1946 году закончила учебу в мединституте. По жизни она была отличница. Отлично училась в школе, отлично окончила мединститут. Постоянно совершенствовала свое мастерство врача-фтизиатра. Помню, что она часто ездила на всякие курсы усовершенствования врачей, выписывала и читала какие-то специальные журналы и врачебную литературу по фтизиатрии. Фтизиатрия - по-гречески, дословно, лечение чахотки. Она лечила туберкулез, боролась с его распространением и причинами. Свято хранила врачебную тайну. Под пытками нельзя было узнать ничего о ее больных. Спустя много лет, я случайно узнала, что на диспансерном учете у Жанны стояла одна моя сокурсница по институту. С уже закрытой формой туберкулеза, уже не опасной для окружающих. Но Жанна боялась, что хоть какая-то тень может упасть на бывшую больную. А в нашем совершенно безграмотном в этом отношении обществе, она считала это смертельно опасной информацией. Жанна была абсолютной идеалисткой. И слишком деликатной для простой верховцевской среды. А от этого слыла чудачкой "со странностями". Замуж по молодости не вышла, хотя по одной из версий у нее был жених, который звал куда-то уехать. Но она была человеком целеустремленным, в это время заканчивала учебу в институте и замужество не входило тогда в ее планы. А, может просто это был "герой не ее романа". Жанна никогда не пользовалась никакой декоративной косметикой. Исключительно "Земляничное" или "Детское" мыло и "Детский крем" в металлическом тюбике. Если, к примеру, обветрится кожа или станут шершавыми руки. У неё не было даже губной помады. Правда, в сумочке всегда лежала компактная пудра. В круглой металлической золотистой плоской пудренице. Жанна изредка пудрила нос, "чтоб не блестел". У неё всегда были коротко подстрижены ногти. Чистые руки, которые она мыла сто раз на дню, видимо исключительно в силу своей врачебной специализации. Под ногтями мыла жесткой щеточкой с мылом. Такая небольшая щеточка была в её медицинском кабинете. И обязательно дома. Никакого маникюра с накрашенными ногтями врачу не полагалось! Духами не пользовалась по той же причине. Пахнуть могла только "Земляничным" мылом, которому отдавала предпочтение. Было такое мыло грязно розового цвета в небольших прямоугольных брикетах по 75 грамм в обертках с нечетко прорисованными по белому полю мелкими ягодами земляники. Или вовсе без обертки. Тогда, продавая, его заворачивали в прямоугольник жесткой коричневатой оберточной бумаги. От него шел слабый сладковатый искусственный запах туалетного мыла. Условно земляничный. Цветовая гамма Жанниного гардероба была сдержанной и монотонной. Превалировал серый цвет. Все летние платья были в серых тонах. Разница лишь в рисунках и оттенках. Рисунок выбирался преимущественно мелкий, не контрастный. Зимняя одежда в более темных красках. Никакого красного, ярко зеленого, цветастого. Жанна считала себя не красивой и старалась быть незаметной. Слиться с окружающим миром. Замаскироваться. Не дай бог, не навлечь на свою персону чьё-нибудь внимание. "Тут где-нибудь, в сторонке, не мешая" - это был стиль её частной жизни. Она сама себя стеснялась. Я, думаю, что все это шло из детских комплексов. В семье красавицей считалась младшая сестра Лиля, что впрочем, было правдой. Но это вовсе не отменяло Жанниных достоинств. На фотографиях в студенческие годы она очень милая и симпатичная с роскошными, густыми, вьющимися волосами. Светлолицая с неизменным тонким румянцем.
Однако, сестра с её эгоистичным характером, деспотичным топаньем ножкой и постоянным напоминанием, о том, "кто на свете всех милее", подсмеивалась над не умеющей кокетничать, флиртовать и прихорашиваться Жанной. Не задумываясь, как само собой разумеющееся, до самой старости, откровенно издевательски унижала и умаляла любые проявления Жанниной женственности. Что бы самой на её фоне выглядеть эффектней и ярче. Самоутверждаться многократно и постоянно. Старшая сестра была с детства назначена неудачницей, дурнушкой, такой вот "овцой". Из разряда про "стадо" и "семью не без урода". Это культивировалось и поощрялось родителями. Хоть Лиля и была красивой, но насчет того, кто на самом деле был "урод", у меня абсолютно противоположное мнение. В семье была единственная истеричная особа - младшая сестра Лиля, которой надо было не потакать, а лечить. Тут весь корень зла и истоки Жанниной неустроенной личной жизни. С детства "зашуганная", мягкотелая, смиренно принявшая на себя абсолютно беспочвенные негативные ярлыки, касающиеся её внешности, смирилась с ролью второсортной, не заслуживающей априори мужского внимания, упаси господи, ухаживаний и обыкновенного женского счастья. Уверенной Жанна выглядела только в белоснежном безукоризненно отутюженном врачебном халате и высокой накрахмаленной белой шапочке. Свои фотографии Жанна часто рвала в клочья. Или отрезала своё изображение от коллективных снимков. До такой степени сама себя не любила. Но готова была на любые другие самопожертвования. Ради близких, бабы Лиды, меня, Вовчика, своих больных. Впоследствии, уже когда я сама стала мамой, я поняла, да и говорила это вслух, что больше всех меня любила баба Лида. Но это как бы азбучная истина, что внуков любят сильней собственных детей. Просто, когда мы были молодыми, а дети маленькими, нам вдалбливали в головы, что "...раньше думай о Родине, а потом о себе". Это, кстати, слова из популярной в те времена песни. А не хухры-мухры. Такой долгое время была политика партии и правительства. Семья была на "десятом плане". Самоотверженная работа, служение идеалам коммунизма, коллективизм - вот приоритеты 70-летнего советского строя и коммунистического правления. О детях "заботилось" государство. И бабушки, если они были. Мама мне часто говорила, что когда они с Шуриком были маленькими, то свою маму, вечно "горевшую" на работе не видели. Бабе Лиде было не до них. Хорошо, что была бабушка Женя в Днепре и бабушка Хима в Чернухино. Так вот, так же сильно, как баба Лида, меня любила и баловала Жанна. Это я объясняла отсутствием у нее собственных детей и семьи. Она даже ревновала меня к моей маме, которая по ее мнению уделяла нам с Вовкой, особенно когда мы подросли, недостаточно ласки и опеки. Но даже намеки на эту недостаточность, вызывали у меня внутренний протест и напряжение. Эти свои ощущения я запомнила на всю жизнь. Когда у меня появилась племянница и я обрушила на нее свою любовь, то старалась не забывать усвоенные жизнью уроки. И даже, если была не согласна с какими-то поступками и высказываниями Настиной мамы, я удерживала себя по мере сил от их негативных оценок. Ибо по себе знала, маму любят больше любой тети, даже самой распрекрасной, как Жанна, и маме простят все, а тетке не забудут даже незначительные "наезды". Пусть и по делу. Вот такие несправедливости любви. Еще Жанну очень огорчало, что повзрослев, я стала обращаться к ней на "вы".
