Суеверия моего детства - Заговоры

 Еще одно суеверие – заговоры. Пока была жива бабка, то она нашептывала, что-то над моей кроватью, когда я болел или когда был здоров, но чем-то не нравился матери – получал плохую оценку или вел себя неподобающим, по ее мнению, образом. Что она там произносила – не помню, не знаю – я не прислушивался к ее словам. Они меня не пугали, не волновали, а слушались звуками, как колыбельная песня.

Но, когда бабки не стало, заговоры стала читать надо мною мать. Та делала это с усердием – громко, разборчиво, порою путаясь в сложных словах, которые она сама не понимала и задумываться над которыми не хотела. Эти заговорные слова были записаны у нее на каких-то клочочках бумаги, которые она постоянно переписывала, по мере того, как бумага изнашивалась. И мне кажется, что она где-то как-то переписывала их не совсем точно. Поскольку я впоследствии находил эти заговоры в книгах, но в иной трактовке.

Материнское чтение мне не только не нравилось, но порою просто раздражало меня. Бабкины заговоры, если не исцеляли, то, по крайней мере, успокаивали и усыпляли меня. А сон, известно, лучшее лекарство. Чувствовалось, что она не просто читает их с пониманием прочитанного, но и сама верит в их полезность, соответственно и я заражался уверенностью в успех. Мать же не давала мне такого, речь ее была сумбурна и, к сожалению, больше волновала меня, чем успокаивала. Мне порой казалось, что он вот-вот забудет какое-нибудь слово и хотелось подсказать ей его. Паузы, форте, пиано – невпопад, говорили о непонимании, а следовательно и о неверии матери в текст и превращали таинство заговора в обычную болтовню, поэтому мне больше нравилось, когда мать мне пела песни. Их текст и смысл она понимала, поэтому пела красиво.

Когда я заболевал ложным крупом и, задыхаясь, пугался неимоверно, чтобы я не сдох от страха, пока супрастин подействует, мать всегда заставляла меня читать первый заговор: «Помяни Боже Царя Давида и всю кротость его». Поскольку дышать мне было трудно, то говорить я не мог и произносил текст «в уме», беззвучно. Библию в те годы я не читал, поэтому не мог знать, что это не шаманский заговор, а христианская молитва, произносимая при чрезвычайном гневе на тебя другого человека, хотя в народной практике ее произносят еще и при зевании и икании. Мать, видимо слышала, что эта молитва именуется «Во усмирение гневных сердец», поэтому советовала мне ее читать (все также в уме), когда кто-то имеет злобу ко мне – мальчишки во дворе, учительница в школе и тому подобное. Вот так я первый раз в возрасте лет четырех познакомился с умн(о)й молитвой[1]. И понял все ее преимущества – отрешение, успокоение и возвышение. Отрешаясь я успокаивался, а успокоившись – возвышался над страхом.

Получалось так, что мамка использовала Псалом Давида как языческий заговор. Так я его и расценивал, хотя в жизни никогда не применял, даже в детстве. Когда мне требовалась умн(а)я молитва я обычно вспоминал свои любимые песни – чем и пользуюсь до сих пор, чтобы освободить себя от гнева на другого человека, от страха, успокоиться или умиротвориться. К сожалению, а может и к счастью, христианская молитва не дает мне того, что дает мне музыка.

Помимо православных, мать мне советовала еще одно, известное всему миру, радикальное средство от всех напастей, которое  именуется Фига в кармане.

Моя мать очень боялась и ненавидела собак и этот страх она передала и мне. Поэтому, когда я видел собаку, идти дальше отказывался и частенько спасался бегством. Мать, видя, что переусердствовала объяснила, что надо показывать им фигу в кармане и, спокойно идя вперед, ничего не боятся. Я попробовал и у меня не получалось. Фига не спасала от страха. Потом я как-то на негнущихся ногах, держа фигу в кармане, подошел к собаке и протянул к ней левую руку, она лизнула ее и не откусила. А я сразу перестал бояться. Фига не пригодилась.

Ну, а показывать фигу в кармане учителям или одноклассникам, собравшимся меня бить, было бесполезно – уж точно не поможет. Поэтому данный вид суеверия совершенно не коснулся меня.

Когда мне становилось совсем плохо – при высокой температуре, я часто впадал в полузабытье, то мать читала надо мной еще один заговор, как она говорила – очень сильный. Поскольку с высокой температурой я болел, от отсутствия закаливания очень часто, то слышал этот заговор очень часто и выучил его наизусть.

За Морем, за Океаном, на Острове Буяне,

лежит Бел-Горюч Камень.

На камне том сидит Красная Девица,

она шьет-вышивает, берет-выбирает.

По морю едет Старец старый, под ним конь карий.

Ты Конь упрись, а болезнь от Володи прочь отступись.

Очень часто он был для меня лучше всех колыбельных песен. Не знаю почему, видимо из-за загадочных и необыкновенных слов, которых я не встречал в обычной речи. Да и в сказках, которые читала мне мать таких слов не было, были там, и Балда, и волки, и зайцы, и Лисица-сестрица, и Айболит, но не было старца, едущего по морю (!) на карем коне. Необычность, скорее необыкновенность текста заговора привела к тому, что в этот заговор я верил. И, когда мать читала его надо мной, представлял море, которого я никогда не видел, в виде большого озера; остров, который мне представлялся небольшой горкой камней и Бел-Горюч камень, очень похожий на горный хрусталь из мамкиных бус, переливающийся на солнце всеми цветами радуги. Девица с длинной косой, как ее нам рисовали на картинках в народных сказках, с веретеном или какой-то шкатулкой в руке. А еще Старец на коне, который скачет прямо по морю, проваливаясь копытами в волны. Да и волны-то мне казались какими-то рисованными, как на картинках. И напоследок, со словами «ты, конь, упрись» мне рисовался вздыбившийся конь, к шее которого прижимается всадник.

Последний заговор, который мне очень не нравился, но мать его все равно, наперекор мне, читала, особенно когда я разбивал себе ноги, руки, голову, плечи, спотыкаясь, падая, зацепляясь, что причиняло мне жуткую боль. Читался он так

У собаки заболи, и у кошки заболи,

У … заболи, и у … заболи,

и дальше шло перечисление животных или имен, а заканчивалось это бравурным

А у Володи подживи!

Мне казалось это очень глупым и несправедливым. Зачем должны заболеть все эти, и животные, и люди, чтобы я выздоровел. Нельзя мне было просто так выздороветь без оговоров. По малости лет я тогда не имел никакого представления о Законах сохранения и не понимал, чтобы один выжил, другой должен умереть. На всех больных милости не хватит и, если врач лечит кого-то, то не успевает лечить другого. Вот такую не очень радостную жизненную правду я встречал в штыки. Никак не хотел в нее верить. Хотя впоследствии осознал, насколько правдив был этот заговор с животными, узнав сколько лошадей надо убить, чтобы приготовить вакцину от дифтерита и сколько зайцев для вакцины от бешенства.

Но все это будет потом. Потом я познакомлюсь с законами жизни, а тогда я категорически не хотел, чтобы несчастная кошка страдала так же как я и просил мать не читать этот заговор мне. Тогда мать пошла на хитрость и спросила меня: «кто тебя обижал на прошлой неделе?». Я подумал и ответил: «Коська». А мать продолжила «и у Коськи заболи», я согласился. Обидчика Коську было не жалко. Памятуя, что Рашид как-то сильно расшиб мне нос, в заговор вставлялось и его имя, потом соседа снизу Сашки, поскольку мы не дружили, а родители наши были в ссоре, Аркашки из 16 квартиры, который слишком задавался, Вовки Горбоконя, которого очень не любила моя мать, так как его отец заведовал базой и был богат. Мать не ограничивала заговор моими обидчиками она вставляла туда какие-то незнакомые имена, фамилии и даже имена-отчества. Я помню какого-то Николай Семеныча или что-то, типа того. Но никто не поверит как начинался этот заговор, уже без кошки и собаки: «У Хрущева заболи и у Леньки[2] заболи…»

Дикость! Согласен – дикость, но ведь было!