Самое варварское деяние моего детства состояло в том, что я расписал нецензурными словами весь свой подъезд. За что получил нагоняй от матери и насмешки соседей, который сводились к высказываниям о том, что если у ребенка нет отца, то ему прямая дорога либо в дурдом, либо в тюрьму. Помню отец Вовки Петухова, встретив меня сказал: «Ну, что, дурак, сделал? Зачем?» Ответить на такой простой вопрос я не смог. Нет, нет, я не боялся Петухова-отца, он слыл очень спокойным и уравновешенным человеком. Я никогда не слышал чтобы он голос-то повышал. Просто я не знал, что ответить. То есть я знал, что ответить, но не знал зачем я это сделал. «Эх, Вовка! ─ продолжил он ─ сядешь или сопьешься! Отца-то нет!» И ушел.
Да не сбылись его слова, вернее сбылись, только в его сторону. Поэтому я никогда не спешил вешать ярлыки детям только по их первому хулиганству. Ну с кем чего не бывает. Все шалят и шалят по-разному. По-моему, крупные детские шалости говорят о серьезной «крупной» натуре у ребенка. Скажем так «большому кораблю ─ большое плавание». А вот, наоборот, проявление тихости в поведении, это не обязательно «тихость» в душе. Душу может бурлить и гудеть, но страх заставляет ребенка притишаться, принижаться. И будет страшно, когда все, что накопилось в пего душе, выплеснется наружу.
Я даже не помню как все это случилось. Кто все это придумал, предложил. Не помню главного ─ зачем мы это делали. Обычно мы писали «кошатница – сука» или «Марина – блядь» и это было легко объяснимо. Но это варварское заполнение всего подъезда повторяющимися нецензурными фразами и словами. Зачем? Почему? Помню только как мы ржали с Колькой над фразой «хуй, пизда из одного гнезда». Это было на третьем этаже. А остановились мы только у моих дверей, то есть на самом последнем этаже. Я не могу даже вспомнить чем мы процарапывали на побелке эти сакральные фразы. Может ножиком, может веточкой, может еще чем-то. Не помню, совсем, не помню.
Зато получилось ─ отменно. Наш подъезд был на высоту около полутора метров покрашен краской, а выше ─ побелен. Мы были уже в том возрасте, когда наши руки стали дотягиваться до побелки и, может быть, это и стало решающим фактором в нашем хулиганстве. Раз дотянулись ─ пиши. А что писать ─ самые любимые слова ─ слова запретные. Кстати, читатель, обрати внимание ─ насколько меньше, я бы даже сказал, полностью исчезли из граффити нецензурные слова. Да можно встретить классическое «Марина блядь» или «Ира сука», но очень-очень редко. Зато в обиходной речи молодежи эти слова стали встречаться неизмеримо чаще. Запретное всегда вызывает интерес, Мы на каждом заборе писали «хуй», как вызов системе с ее запретами, законами и табу. А если ребенку не говорят, что «хуй» стыдное, нецензурное, запрещенное слово, зачем он его будет писать на заборе. Ведь и в наше время и сейчас слово, к примеру, «хлеб» мог написать только полный идиот. И это очень хорошо ─ пусть говорят любые слова ─ нельзя сажать в тюрьму слова. Они ни в чем не виноваты! Виноваты те, кто почему-то счел слово «пизда» непристойным, а влагалище ─ пристойным. С какого бодуна он это сделал ─ не ясно. Чем «пизда» непристойней «влагалища». По моему мнению «пизда» даже проще произносится.
И вот, любимые нами, запретные, слова длинной строчкой протянулись с первого по пятый этаж аккуратненько над новопокрашенной краской.
А закончилось это тем, что пришел кто-то из соседей и сказал моей матери о том, что именно я расписывал подъезд «под хохлому». Не знаю ─ может меня кто-то видел, может быть догадались по размаху ─ у кого же еще хватит сил и терпения на все пять этажей. Работка-то не хилая. Мать пришла в состоянии истерии, что-то кричала, вопила, пила валерьянку, валилась на кровать, делая вид, что умирает, обливалась слезами ─ в общем вела себя так, как обычно вела себя, когда находила какую-то мою провинность. Оторавшись, с демонстративно распухшим от слез лицом, она отправилась вместе со мной затирать непристойные фразы на побелке.
Работали мы вдвоем ─ Кольку я не выдал. Мать поняла, что это мы вдвоем набедокурили, но доказать не могла ─ я утверждал, что был один. Оттирать было неинтересно и я то плакал от того, что мне в глаза попала пыль, то кашлял и задыхался от той же пыли, но мать была неумолима и говорила что-то, типа, «сумел напакостить ─ сумей и ответ держать». Так с переменным успехом мы добрались до третьего этажа. Многие возвращались с работы и, видя нас за этим уморительным занятием, спрашивали: «Твой?» Мать ничего не отвечала, понурившись головой, стараясь не смотреть на проходящих. После чего, она каждый раз не преминула мне сказать: «Вот все из-за тебя! Ты меня опозорил! Как я людям в глаза смотреть буду!» после чего она всхлипывала и мы продолжали скрести побелку.
А вот на третьем этаже я наконец понял, как можно было отвязаться от этого неинтересного занятия. Я сымитировала свистящее дыхание, которое у меня было при ложном крупе. Мат испугалась, что это произошло от меловой пыли, Потащила меня домой, уложила в кровать, тепло укутала, напоила теплым чаем и даже перестала всхлипывать. Я согрелся и улегся, а она отправилась «зачищать» подъезд. Спасибо ей на этом.
Больше я нигде никаких надписей не делал. Только в 831 школе я писал мелом на асфальте или лыжами на снегу некоторые оскорбительные надписи про учителей или своих неприятелей. Но это уже другой рассказ.
Свободное копирование
