Проведя первую треть жизни в Азиатской части России, отец не знал, что такое антисемитизм. По его словам, в русских деревнях неприязни к евреям не было. Для него антисемитизм оставался странным городским извращением, о котором он узнал только в Петрограде и Москве. В разговоре со мной с удивлением вспоминал реплику Куйбышева в одну из встреч с «вождями» еще во времена нэпа. Стоя с отцом в коридоре и глядя с ним на сидящих за столом, Куйбышев говорит ему: «Всеволод, мы же русские люди. А кто нами правит? Одни евреи». Я полагаю, что вся группа, первоначально поддерживавшая Сталина, а потом с ним поссорившаяся и частично им уничтоженная, была настроена шовинистически (их идеологию Сталин потом и усвоил после термидора, как до 1 ого воспринял многие лозунги Троцкого: собственных мыслей в этой голове не бывало). Когда в газетах началась антисемитская кампания против «космополитов», отец, гуляя со мной под Москвой, говорил мне о ней с отвращением. Он вспоминал о судьбе Испании, потерявшей положение первостепенной державы после изгнания евреев, и предрекал такую же участь нашей стране, если антисемиты возобладают.
В разговорах военных лет отец был со мной откровенен. Он считал, что всему их поколению не дали сделать то, что они могли. В его архиве я нашел много начатых набросков, не доведенных до конца. Он сам пишет в одном из них, что судьба других написанных вещей не располагает к тому, чтобы дописывать начатое. Последние годы он нет-нет да уезжал от опротивевшей ему московской суеты в горы — в Коктебель или Ала-Тау, сам геологическим молотком выбивал глыбы камней, которыми была завалена дача в Переделкине. Одно из путешествий по Забайкалью летом 1958 года мы проделали вместе. Он был прирожденным скитальцем. В нем была жажда странствий, бытовая неизбалованность, простота в обращении с людьми. Как-то мы поздно вечером приехали в старообрядческое село. Председатель колхоза пил по случаю праздника, другим до нас не было дела. Нам предложили расположиться на ночь на столах в сельсовете. Отец тут же устроился на ночлег (нам не дали ни одеял, ни простынь, ни подушек), а ему было уже за шестьдесят.
Как Паустовский, в те годы часто у нас бывавший, отец старался помочь росткам новой литературной общественности, председательствовал на знаменитом обсуждении Дудинцева, где выступал Паустовский, писал для «Тарусских страниц» предисловие к публикации Цветаевой (ее он очень высоко ценил еще по тем временам, когда после ее самоубийства ее стихи собирал Крученых). Белла Ахмадулина нередко вспоминала о поддержке, которую он оказал ей, как и многим другим студентам Литературного института. Он подписал письмо в защиту новой литературы и искусства, когда на них стал нападать потерявший голову от одури власти, как Санчо Панса в губернаторах, Хрущев.
Отец тяжело умирал от метастазов раковой опухоли. Я и мама по очереди были с ним в больнице. К нему возвращались мистические образы юности. Я пытался передать их в стихах его памяти, написанных 30 лет назад:
Не спится мне, а засыпаю — снится
Такой же сон, которым бредил ты,
Когда плыла рублевская больница
Непроходимым морем темноты,
И годы странствий проплывали мимо,
И на тебя глядели из зеркал
Глаза несчастного Артура Пима,
Как ты себя когда-то называл,
И звери выходили на поляны,
Где ты прислушивался к росту трав,
А в Индии кричали обезьяны.
За сотни верст паломника узнав.
Ты разговариваешь с Бодхисатвой,
И взгляд твой видит в сумраке его.
Твои поля с неконченною жатвой
Благословляет это божество.
Приходит он к тебе высотным зданьем
И говорит о славе и судьбе.
Быть может, жизнь была его заданьем.
Как в детстве раннем сказано тебе.
Но август застилает черной тучей
К тебе спускающийся небосвод.
Больница, словно спящий дом плавучий,
Как пароход, тебя от нас несет.
Всю ночь мне чудилось: я умираю,
А это значит — умираешь ты.
К какому неизведанному краю
Тебя уносит море темноты?
Последнее из путешествий явью
Оказывается, хоть это — сон,
Навет, обман, и как мне силу навью
Заклясть словами, чтоб ты был спасен?
Но солнце-то еще не закатилось,
И, как на вахте, не сдается дух.
Все время возвращают «Наутилус», —
Как капитан, ты произносишь вслух.
Река с ее водою неживою,
Палаты погребальная ладья.
«Переплывет один». Сейчас нас двое,
И в сумраке больничном ты да я.
Но здесь опять стираются границы,
Нет смерти, нет гробницы и плиты.
Не спится мне, а засыпаю — снится
Такой же сон, которым бредил ты.
Свободное копирование
