Кстати, о цынге. Мы все, сидевшие в Алексеевском равелине, переболели ею. Не знаю, отчего умер Нечаев, Мирского увезли летом 1883 г. в Сибирь, кажется, еще сильно больного, из остальных же 15 человек (Михайлов Александр, Клеточников, Исаев, Тригони, Морозов, Фроленко, Попов, Баранников, Поливанов, Колодкевич, Игнат Иванов, Арончик, Тетерка, Щедрин, Ланганс) умерло шестеро: Клеточников в июле 1883 г., Баранников и Тетерка в августе, Ланганс в сентябре, Михайлов в марте 1884 г. и Колодкевич в июне.
Согласно правилам Алексеевского равелина, доктора допускали к больным только тогда, когда это признавал необходимым смотритель. А Соколов считал это необходимым только тогда, когда "арестант не может вставать с постели". Это были не пустые слова. Он не хотел привести доктора к Фроленко, когда тот заболел цынгой, но был еще в силах переставлять ноги, ибо находил, что "это не есть болезнь, когда человек гулять ходит".
Я был счастливее, так как прибыл позже других, и убийственные условия нашей жизни отразились на мне гораздо позже. Цынга началась у меня перед Пасхой, когда из моих товарищей не было уже ни одного здорового, а многие уже слегли совсем, и как-никак приходилось лечить их. Кроме того, в моей наружности и поведении, вероятно, было много такого, что бросалось в глаза даже Ироду, который стал как-то странно и очень внимательно смотреть на меня. Я заметил, что день ото дня мне становится труднее ходить. Ноги покрылись коричневыми пятнами, ступни распухли, лихорадочное состояние становилось все сильнее и сильнее, началось вдобавок кровохарканье, особенно обильное по утрам, аппетит совершенно пропал, и напала какая-то непонятная сонливость. К этому еще присоединилась опухоль десен. Ирод обратил внимание на то, что я еле передвигаю ноги, и, когда я сказал, что они болят и распухли, он зашел ко мне в камеру после прогулки и сказал:
— Покажи, где у тебя болит?
Я разулся. Он посмотрел и очень авторитетно заметил:
— Пока еще ничего особенного не замечается. Но все же на другой день привел Вильмса.
Тот с первого же взгляда увидал, в чем дело, и, засмеявшись старческим безумным смехом, обратился к Соколову, точно сообщая ему нечто весьма забавное:
— Ценга, ценга. Настоящая ценга.
Соколов тоже улыбнулся. Вильмс начал лечить меня лошадиными порциями полуторнохлорного железа, хинином, полосканием из дубовой корки и натиранием из ароматического уксуса.
Курьезно давали лекарства. Они находились на руках у жандармов, которые раздавали, что кому следовало, при обходе камер утром, за обедом и за ужином. Причем, наливая лекарство, жандарм закрывал ладонью сигнатурку, чтоб нельзя было прочесть ее. Но, конечно, в конце концов это мне удавалось, и я знал, чем меня пичкают. Полуторнохлорное железо с горькой тинктурой {Настойкой (лат.).}, сиропом и еще с чем-то разливалось из бутылки величиной более штофа, и из этого я сообразил, что здесь теперь много больных. Хинин же высыпали из бумажки ибо оставлять у нас в камере бумажки, хотя бы маленький лоскуток, признавалось чем-то очень опасным прямо на лежавшую у меня на столе Библию, и Соколов, указывая пальцем, говорил:
— Нужно слизнуть.
Теперь я не могу вспомнить этого без улыбки: так живо и в таком комическом виде представляется мне эта сцена. Тогда же мне было не до смеха.
Лекарства помогали плохо. Моя болезнь все усиливалась. Лихорадочные пароксизмы стали сопровождаться бредом {Они мучили меня ежедневно утром с 9 ч. до 11 1/2 12 ч. Я лежал тогда пластом, не будучи в состоянии двинуть рукой. Я слышал то голоса, то музыку, то оперное пение...}. Ноги страшно распухли. Зубы так расшатались, что я не мог жевать даже хлебного мякиша. На раздувшихся нёбе и деснах появились язвы, из которых сочилась вонючая бурая кровь. Но большой боли я не чувствовал: так, словно средней руки ревматизм. Только при ходьбе ощущалась мучительная режущая боль, и ступать нужно было очень тихо. Иногда спросонья забудешься, станешь на пол неосторожно, и сейчас же поднимется такая боль, что упадешь опять на постель и зажимаешь себе рот, чтоб не кричать. Это было самое тяжелое в моей болезни, да еще зубы. Я, правда, отделался очень легко: у меня от цынги вывалился только один зуб, а все другие после пришли в нормальное состояние и окрепли. Но пока тянулась болезнь, я испытывал очень неприятное ощущение, когда они разъезжались в разные стороны, если я пробовал жевать пищу, так мурашки по коже и забегают.
Что касается душевного состояния, то оно было вовсе не так ужасно, как это могло бы казаться со стороны. Напротив, это было просто завидное состояние, при котором так легко, так спокойно было бы умирать. Смерть тяжела тогда, когда человек сознает, что она неизбежный исход его болезни, сознает, что конец близок, чувствует медленную агонию, чувствует все физические страдания, которыми она сопровождается, и рядом со всем этим в душе пробуждается жажда жизни, жажда счастья, чисто болезненная жажда, заставляющая человека хвататься, как хватается за соломинку утопающий, за все, что может не говорю уже спасти его, но хоть несколько продлить существование.
Свободное копирование
