Я опять живу в прошлом. Я вижу то родной дом, то маленькую квартиру во втором этаже деревянного дома на Крапивенской улице, то сходку на нижегородском "откосе", то зарывание в песок тюка книг на саратовском Зеленом острове... Но вдруг все это прерывается тяжелыми, мрачными воспоминаниями последнего времени.
Я снова переживаю эту душную летнюю ночь. Голова горит. Горло пересохло. Из открытого окна не веет прохладой: на улице такая же духота, тот же спертый, бедный кислородом воздух. Железные крыши, каменные дома, мостовые, асфальтовые тротуары все это пышет огнем. Душно, душно. Мысли путаются, идут вразброд. Грудь надрывается от тоски. Нет-нет, эти минуты невыносимо переживать вторично! Я снова чувствую ту же жгучую муку, я снова так же медленно, так же систематически растравляю душевные раны. Тяжело, невыносимо тяжело. Но не в моей воле остановить это течение мыслей. Оно совершается во мне, но помимо моей воли, и я должен снова с тою же методической последовательностью, с теми же мельчайшими подробностями восстановлять перед своими глазами всю обстановку этой ночи, переживать в том же порядке все мысли, все чувства, надрывавшие тогда мою душу.
Я вижу мой письменный стол, заваленный самыми разнообразными предметами. Вот раскрытый альбом. Отраженный абажуром свет лампы падает прямо на дорогие, милые черты, в которые я пристально вглядываюсь, все как будто не веря тому, что эти глаза уже давно сомкнулись вечным сном, что никогда не услышу звука дорогого голоса, не пожму этой руки. А вот рядом другая карточка, третья...
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен,
шепчут мои губы некрасовский стих {Вот изящное лицо красивого блондина, с выпуклым высоким лбом, с чудными серыми глазами, которые смотрят так холодно и надменно на этой фотографии, но которые смотрели на меня так нежно, с такой лаской; и кажется мне, что он говорит: "Мои кости давно уже истлели в неведомом месте, без памятника, без креста, и в то время, когда мое тело засыпали негашеной известью, ты весело встречал Новый год, ты жил и не отомстил за меня". Вот другое лицо и мне становится страшно: теперь эта кудрявая голова обрита, на плечах серая куртка, на ногах кандалы, а впереди долгие годы страданий, лишений, унижений... Рядом третье лицо, умное, с выражением затаенного страдания. Он сошел с ума в тюрьме... Я вспоминаю то время, чистое, хорошее, когда мы, четверо, почувствовали себя связанными на жизнь и смерть, и эту горячую любовь друг к другу уносил с собой каждый, уходя из жизни. Я вспомнил весну 75 г., когда мы (Степан Ширяев, Шиловцев, Бобков и я) были редакторами революционного журнала, который издавал наш гимназический кружок. Теперь уцелел только один я. Вот и еще дорогие лица, с которыми разлучила меня волна и с которыми никогда, никогда больше не увидишься. Разве с Ваничкой? Он пошел только на поселение. Хорошо это "только"! Это ужасно.}.
Вот письмо, которое, кажется, я уже знаю наизусть, слова которого жгут мою душу, как раскаленные уголья, и которое я читаю и перечитываю бесконечное число раз. Вот ящик красного дерева, выложенный бархатом. В нем лежит изящный смитовский револьвер, никелированный, с ручкой из слоновой кости, подарок моего отца, с которым я никогда не разлучаюсь. Вот рядом патроны, и на секунду мелькает в голове навязчивая, давно уже преследующая меня мысль, что стоит сделать одно легкое движение пальцем, только прижать гашетку, и все счеты с жизнью будут сведены, вся тяжесть, гнетущая мою душу, разлетится вместе с тем облачком дыма, который тогда вырвется из дула...
Вот портсигар... нет, это не то, что мне нужно. Я нервно откидываюсь на спинку стула, и мои глаза перебегают по всем этим вещам, по разбросанным книгам и бумагам, по всей комнате и чего-то ищут. Я сам не могу сказать чего, но знаю: что-то мне нужно.
Вот взгляд остановился на ее подарке {Пледе.}. Нет, не его я ищу, и мне сегодня даже тяжело смотреть на него, но я не могу отвести глаз, они заволакиваются туманом, и с поразительной яркостью воскресает в душе памятная минута.
"Нет, нет, я хочу, чтоб он был у вас".
Как шло к ней легкое смущение, появившееся на ее личике при этом полупризнании, как мила была ее улыбка, как она мне стала дорога в тот миг, когда, точно недовольная этими вырвавшимися у нее словами, она, слегка покраснев, закусила свою губку и опустила шелковистые ресницы... О, как бы я хотел, моя дорогая, вернуться к этому счастливому времени! Поздно, поздно, твердит внутренний голос. Не суждено вам больше видеться. Все кончено, навеки кончено. Злоба закипает на сердце, злоба на судьбу, на себя, на людей, на весь мир... Но ведь все кончено и навеки кончено, и ты сам этого хотел. Кого же винить? Будет, будет... {Мне удается наконец взять себя в руки. Я вспоминаю, что как-никак, а теперь я один из "трех китов", на которых покоится вся саратовская революция (центральная группа, состоявшая раньше из 5-ти человек, сократилась к марту до 3-х за арестованием двух товарищей, и только к августу удалось не пополнить состав группы, а только наметить одного кандидата). Завтра я должен быть бодрым и спокойным, уметь поддержать бодрость в других. Я пойду к рабочим, буду уверять, что скоро все поправится, что еще мы "себя "им" покажем", т. е. говорить то, что, в разных формах, я считал нужным твердить им для поддержания престижа партии вот уже третий месяц...}
Но чего же мне нужно? Чего я ищу? Ах да, вспомнил: нужно принять морфия, а то всю ночь не уснешь. Скорей, скорей. Хоть на несколько часов забыться. Да где же он запропастился? А вот он наконец. Я всыпаю белый порошок в стакан воды, размешиваю и жадно глотаю эту отраву, которая стала необходимой для искусственного усыпления моей расшатанной нервной системы. Душно, тяжело. Скорей бы заснуть.
Одна за другой сменяются картины, вполне отчетливые, вполне жизненные, но не имеющие между собою связи и последовательности. Точно калейдоскоп вращается перед глазами. Прошедшее и будущее, личная жизнь и исторические события, фантазия и реальные факты все это сливается в какой-то бесконечный бред, в сон наяву, длящийся целые дни, целые недели и лишь на короткое время прерывающийся сознанием окружающей действительности. Я долго жил в таком состоянии, и мое время шло поразительно быстро. Помню, как я удивился, когда наступила Пасха. Мне казалось, что я чуть ли не месяц, что месяц неделю тому назад, сидел в No 5, рядом со Щедриным, даже нет: был только привезен и посажен в Трубецкой, и вдруг, оказывается, уже Пасха.
Свободное копирование
