Ступив через порог, я очутился в ярко освещенном коридоре. Слева шли камеры, начиная с No 1, и мне сейчас же бросился в глаза ряд жестяных окрашенных белою краскою резервуаров для воды, которые находились у каждой камеры с правой стороны двери на высоте аршин двух от пола. Справа была стена, выходившая в садик. Окна в ней были, как и в прихожей, матовые. Часового убрали из коридора, но зато там была целая толпа унтеров, присяжных жандармов, которые сейчас же окружили меня со всех сторон. У No 8 коридор поворачивал под тупым углом направо, где за каменной лестницей виднелся такой же ряд камер, а слева коридор расширялся в полукруглую площадку, уходившую довольно далеко в угол здания. С каждой стороны площадки было по двери: первая вела в отхожее место, находившееся под лестницей, левая в какое-то помещение, где хранятся вещи заключенных, нечто вроде цейхгауза, а в глубине находилась третья дверь дверь No 9, таким образом вполне изолированного от прочих камер, за исключением No 46, расположенного точно таким же образом во втором этаже. Впоследствии я заметил, что эта тюрьма имеет вид правильного пятиугольника, по четырем сторонам которого в обоих этажах расположено по восьми камер в ряд, да еще в каждом углу находилось по одной, стоящей совсем особняком, и всех камер семьдесят две. Как только мы поравнялись с номером восьмым, окружавшая меня толпа сдвинулась тесней и повернула налево. Дверь No 9 была открыта, и у нее стояли еще два-три жандарма, так что когда я вошел в камеру, то был окружен целой дюжиной, если не более, разного рода архаровцев.
Капитан сказал мне: — "Нужно раздеться".
Я снял шляпу и положил ее на стол. Стоявший рядом жандарм подхватил ее, лишь только она коснулась стола, и передал другому, тот третьему, и не успел я глазом моргнуть, как моя шляпа очутилась вне камеры. Быстрота и отчетливость этого процесса поразили меня. Едва ли когда можно увидать на плац-параде столь совершенное выполнение оружейных приемов. Видно было, что люди набили себе руку и стали артистами своего ремесла и что в этом ремесле выработались свои точно определенные приемы. Быстро, при содействии полдюжины умелых рук, освободился я от разных частей своего костюма, и еще быстрее исчезли они из моих глаз. Наконец я остался в чем мать родила...
— Садись, — буркнул кто-то, и пара дюжих рук легла сзади на мои плечи.
Я опустился на подставленный мне стул, и один из унтеров стал перебирать гребенкой мои волосы, другой шарить под мышками, третий искал, не спрятано ли чего у меня между ножными пальцами, четвертый полез ко мне в рот...
До сих пор я еще никогда не подвергался столь тщательному и столь бесцеремонному обыску. Я даже не мог себе представить, чтобы служебное рвение могло простираться так далеко, и никогда еще эта процедура не потрясала меня так сильно, не оскорбляла так глубоко, как в настоящую минуту. Спасибо хоть за то, что меня так же быстро обыскали, как и раздели, и затем вся орда хлынула к выходу, оставив меня голого среди камеры {Я простоял совершенно ошеломленный, дрожа от холода и нервного потрясения, минуты две-три, как будто в столбняке.}. Взглянув на койку, я увидел брошенный на ней истрепанный синий халат без подкладки и пару совершенно изношенных туфель. Больше ничего. Всунув ноги в туфли и закутавшись в халат, я оглянулся еще раз кругом, но не заметил даже признаков каких-нибудь других вещей.
"Что это значит? спрашиваю я себя. Неужели здесь всех держат в таком костюме?" {Я чувствовал, что сердце бьется как бешеное, голова горит, в висках стучит словно молотом. Я не думал, в голове проносился вихрь каких-то бессвязных обрывков мысли, но чувство бессилия, унижения, сознания бесправия моего положения угнетало меня до того, что, казалось, грудь разорвется от щемящей душевной боли.}
Но мое недоумение продолжалось недолго: дверь снова отворилась, и вошел старик, капитан, с присяжным, державшим в руках целую охапку какого-то тряпья, которое он свалил в кучу на койку.
— Нужно раздеться, — опять сказал мне Домашнев.
Я снял халат и туфли, присяжный забрал их, и они оба повернулись было к выходу.
— Постойте, капитан, — остановил я его, — не можете ли вы распорядиться, чтобы мне дали кипятку? Чай и сахар у меня есть в вещах.
— Теперь нельзя, — перебил он меня, — завтра все узнается, все завтра. Здесь такой порядок, а вот ужинать дадут сейчас.
С этими словами он быстро вышел из камеры. Присяжный последовал за ним и, крикнув мне очень грубо: "Лампу не тушить", захлопнул дверь.
Свободное копирование
