В 1948 году я был неожиданно арестован в лагерной зоне, в лагере недалеко от Норильска. Видимо, в результате обострившегося конфликта между Сталиным и Тито режим в лагере стал еще более жестким. По распоряжению из Москвы сотни заключенных, многие из которых уже сидели в лагерях по десять и больше лет, брались под стражу внутри лагерей и им предъявлялись новые обвинения. Только через год выяснилось, что я и шестнадцать других заключенных были взяты «по ошибке». Но в то время мы были уже далеко от Норильска — в знаменитом Иркутском «Александровском Централе». Но мы никогда не знали, куда нас везут. Делалось это, по официальной версии, чтобы затруднить побег. На самом же деле причина заключалась в том, чтобы еще раз подчеркнуть бесправность заключенных, которых можно везти, как скот, на убой. Каждая такая пересылка, особенно в то время, когда прокатывалась очередная волна террора, вызывала повышенную подозрительность, нервозность у заключенных. Я, впрочем, немного успокоился, когда, после оформления, меня поместили в одну камеру с несколькими другими находившимися в том же положении, что и я. Разговоры с другими заключенными помогают обычно составить некоторое представление о происходящем, а также преодолеть страх перед неизвестностью.
Вскоре стало ясно, что все мы принадлежим к одной и той же категории: политзаключенные, приговоренные на основании сфабрикованных обвинений к новым срокам сразу же после истечения предыдущего.
Я сразу же обратил внимание на одного из моих сокамерников. Лев Ильич Инжир был человеком с преждевременно постаревшим, изможденным лицом, с болезненно заостренными типично еврейскими чертами. Его манера держаться и разговаривать выдавала в нем человека большой культуры, большого жизненного опыта. Я вспомнил, что уже и раньше слышал о нем, как о выдающемся специалисте в области финансов, в течение ряда лет проработавшем в дирекции Госбанка, а потом — главбухом Беломорстроя — канала, построенного руками сотен тысяч заключенных. Инжир славился тем, что в последний день каждого истекающего финансового года у него уже был готов к сдаче годовой баланс. О нем рассказывали легенды, как об исключительно способном организаторе. Его ставили в пример на крупнейших стройках и предприятиях по всему Союзу. Инжир и я решили держаться вместе — ведь интересный спутник важен, как воздух, в этапах, иногда занимающих по несколько недель.
Инжир рассказал, что его арестовали в 1938 году по обвинению, как обычно тогда делалось, в саботаже, т. е. «экономической контрреволюции», а также по статье 58/10 — антисоветская агитация. В результате ему дали 15 лет. О своем «деле» Инжир больше ничего не сказал, зато часами рассуждал об экономике и политике, что, в общем, не часто встречалось среди заключенных, годами отрезанных от внешнего мира. Инжир жадно расспрашивал меня о Западе. Оказалось, что и в лагерях Инжир работал в относительно привилегированных условиях, имел доступ к научной литературе, в частности, периодической, читал все центральные газеты, часто имел возможность слушать радио и даже общаться с начальством СИБЛАГА. Из бесед с ним нетрудно было установить, что теоретически он резко расходится с официальной советской точкой зрения по большинству вопросов и что он всей душой на стороне западноевропейских социалистов, полностью соглашается с их оценкой положения в СССР и в мире в целом. Он считал, что единственным верным путем для победы социализма была бы мировая гегемония США. Что же касается советского экспансионизма, то он рассматривал его только как реакционную попытку задержать прогресс и победу социализма во всем мире. Из этих положений он и исходил при оценке любого политического события. У нас иногда возникали споры на эту тему, причем я пытался доказать правильность ленинской оценки капитализма, хотя, как я объяснил Инжиру, и не был согласен с интерпретацией ее в текущей советской прессе. Когда Инжир убедился в том, что меня можно не опасаться, он прямо заявил, что считает ошибкой — как считал это и тридцать два года назад — захват власти пролетариатом в индустриально отсталой стране с политически недостаточно развитым рабочим классом. В этих условиях, говорил он, захват власти был величайшей ошибкой Ленина. С 1912 года т. е. с начала своей политической деятельности Инжир был горячим последователем отца русской социал-демократии Г. В. Плеханова. Ошибкой Ленина Инжир считал и те требования, которые в связи с Первой мировой войной повели к расколу II Интернационала. Только оставшиеся во II Интернационале партии представлялись Инжиру истинно марксистскими. Его убежденность в этом была настолько сильна, что он не только ненавидел самого Ленина, но и поддержавшего Ленина Троцкого, взгляды которого с начала Первой мировой войны по существу совпадали с ленинскими. Он ненавидел даже Мартова и тех социал-демократов, которые после Октябрьской революции заняли «центристскую» позицию и не воспрепятствовали расколу II Интернационала.
Свободное копирование
