Против этого была, в большинстве своем, русская интеллигенция, сначала примирившаяся с новым советским режимом, а впоследствии вступившая с ним в острый конфликт. Если «новый человек» и должен был быть создан путем «воспитания», то почему это воспитание поручалось тем, кто лишь стремился к обладанию политической властью в стране (и средствами принуждения)? Как мы видели, их возражения ни к чему не привели.
«У нас нет нужды в самозванных учителях, — шутили партийцы. — Мы сами всем другим учителя». А это значило, что весь остальной народ автоматически обращался в «учеников». Но нашлось столько «учеников», отказавшихся признать «учителей» выше себя, что в результате все смешалось. Трудно было новоявленным учителям завоевать доверие большинства.
Впрочем, спор о том, можно ли изменить человека, вспыхнул и в самой партии. В конце концов этот спор пришлось разрешить не логическими аргументами, а, в силу политических обстоятельств, насилием. И поэтому вся концепция перевоспитания была целиком дискредитирована в глазах народа. Народ с самого начала сомневался, как в самой возможности такого перевоспитания, так и в том, что партии может принадлежать в этом монополия. Наиболее честные из членов партии утверждали, что предпосылкой для перевоспитания должны быть рациональные факторы и что иначе все это перевоспитание выродится в новую мифологию. Но, с другой стороны, образование и воспитание, основанные на здравом смысле, мало подходили к нуждам миллионов людей в России — малообразованных и привыкших подчиняться готовым указаниям сверху. Этим и хотела воспользоваться партия.
Желание монополии в воспитании масс, наряду с другими факторами, обусловило и потребность в монолитности партии.
Одним из первых моих знакомых в сибирских лагерях был человек, которого я встретил однажды утром ранней весной на работах и которого я никогда с тех пор не видел. В то утро температура была минус сорок градусов. Мы все невыносимо страдали, потому что одеты были в лохмотья. Мой новый знакомый страдал так же, как и все остальные. Он был крайне изможден. Вид его вполне соответствовал моему представлению о том, как должны выглядеть люди в трудовых лагерях. Я думал, что там находятся исключительно преступники и контрреволюционеры. Этот человек сказал мне, что он толстовец и что в лагерях вокруг нас находятся тысячи других толстовцев. Свои убеждения он высказал по-деловому, спокойно, но после этого начал горячиться и стал очень возбужденным. Он понимал, что вновь прибывающие в лагеря, подобно мне, были коммунистами, арестованными другими такими же коммунистами, чтобы самим удержаться у власти. Его больше всего занимала именно коммунистическая идеология, и он, по-видимому, обсуждал этот вопрос бесконечно как наедине с самим собой, так и в разговорах с другими.
— А, так вы — коммунист. — Мой собеседник явно торжествовал. — Ну что ж, скажу вам о том, чего вы еще не знаете, но скоро узнаете: Толстой был прав. «Новое общество» нельзя построить с человеком, каков он сейчас. Сначала нужно переделать душу человека.
Человек подмигнул, пожал мне руку и исчез. Хотя я больше никогда в жизни не видел его, я бесчисленное количество раз слышал от других такую точку зрения. И чем больше усилий прилагает государство, чтобы создать «нового человека», идеального члена «нового общества», тем больше возникает сомнений в осуществимости этой идеи.
Свободное копирование
