"Бывшие люди" - 3

В 1936 году я попал в карцер московской Бутырской тюрьмы за свое решение объявить голодовку. В то время было так много голодавших, что в тюрьме не хватало места. Поэтому в одиночных камерах было по два, а иногда и по три заключенных. Один из таких голодавших тоже был представителем класса «бывших людей». Ему на вид было не больше 18 лет. Черты лица выдавали чем-то его происхождение из «благородных». Поскольку я казался ему по крайней мере на десять лет старше, а борода придавала мне к тому же немножко респектабельности, мой коллега по камере нервозно, даже истерично обратился ко мне за помощью и советом.

«Я — Оболенский, — заявил он несколько с вызовом. — Один из тех самых Оболенских». Семья его выехала заграницу через Латвию и добивалась для него через Красный Крест и, в частности, через Екатерину Павловну Пешкову (бывшую после смерти Ленина ответственной за тот отдел Красного Креста, который занимался эмигрантами) разрешения на выезд в Лондон или в Париж.

Оболенский уже до этого просидел три года в тюрьме по обвинению в «контрреволюционной агитации». Он попал в тюрьму в 1933 году за несколько слов критики советской власти, в разговоре с другими школьниками. К счастью, возраст его, а может быть и усилия его семьи помогли ему избежать полного разложения. Он вел себя корректно и работал в лагере старательно, надеясь на то, что его выпустят заграницу после окончания срока. Но в тот самый день, когда его должны были выпустить, ему объявили, что против него возбуждено новое дело. Оболенский говорил, что представить не может, какие могут быть против него обвинения, поскольку он провел последние три года в заключении. Он не знал, что получена новая инструкция не освобождать политзаключенных до особого распоряжения. Поэтому следователи усиленно занимались изобретением новых фальсифицированных обвинительных материалов.

Оболенский просил меня посоветовать, сколь долго следует ему продолжать голодовку. Он был здоровый молодой человек с молодым аппетитом. Приходили часы еды. Видно было, что он находится в тяжком замешательстве и ищет только предлога, чтобы прекратить голодовку.

Мы долго говорили об этом, а также и о его прошлом. Он был воспитан уже при советской власти, но, подобно Лорис-Меликову, мыслил совершенно независимо. Соглашаясь с ним в том, что касалось жестокостей лагерного режима, я, вместе с тем, сказал ему, что остаюсь сторонником идеалов Октябрьской революции, направленных ко всеобщему благу и ликвидации особых привилегий незначительного меньшинства.

Оболенский быстрым рывком поднялся с койки и начал ходить из угла в угол по карцеру, выкрикивая при этом: «Вы читали Тургенева? Помните Базарова? Человечество — это не мое дело. И, между нами, ОНИ тоже считают, что человечество и гуманизм — не их дело. Они только притворяются, прикрываются этими понятиями, чтобы скрыть то, что они на самом деле творят. Нельзя служить человечеству, не добиваясь совершенствования, не исполняя миссию Человека».

Спор наш зашел в тупик.

В противоположность Лорис-Меликову, Оболенский не ожидал скорого падения советской власти. Но он утверждал, что отказ считаться с отдельной человеческой личностью в пользу человечества в целом поведет к еще большим несчастьям и кровопролитию, чем, когда бы то ни было прежде. Мысли его были заимствованы, как и многими другими, у русских классиков: у Толстого, Тургенева и, конечно, в особенности — у Достоевского. Казалось странным, что спустя полстолетия после своей смерти Достоевский все еще владел умами молодежи! В ходе наших разговоров о «Бесах», о «Братьях Карамазовых» Оболенский доказывал мне, что Достоевский предсказал и верно судил «обо всем этом». Русские увидели смысл жизни и свою «миссию» в православии. И будущее подтвердит, что так оно и есть.

Оболенский жадными глазами смотрел на приносившуюся в карцер еду. Чтобы облегчить его страдания, я посоветовал ему попросить карандаш и бумагу и написать письмо Пешковой, «тете Кате», как называли ее заключенные. Если администрация согласится, то, посоветовал я Оболенскому, ему следует прекратить голодовку. Так и вышло: тюремная администрация согласилась и Оболенского перевели в другую камеру. Впоследствии мне пришлось услышать, что Оболенский находится в камере для тех, кому разрешается эмигрировать. Если ему действительно удалось уехать, то это его счастье. 1936 год был поворотным пунктом. В 1937 году было уже слишком поздно.

Я не берусь утверждать, что описанные мною три человека иллюстрируют судьбы всей дореволюционной аристократической интеллигенции, оставшейся в Советском Союзе. Мне пришлось столкнуться только с остатками этого класса, от случая к случаю использовавшегося коммунистической партией, в общем поставившей целью его полную ликвидацию. Когда этот процесс был почти закончен, была принята «сталинская» Конституция 1936 года. Хотя эта конституция формально предоставляла всем равные права, на деле она отстранила всех от какого бы то ни было участия в управлении делами государства. Конституция знаменовала окончание дискриминации по отношению к «бывшим людям» как к классу. Но не имеющее никакого практического значения возвращение им прав участия в выборах, прав занимать ответственные посты и учиться в университетах по времени совпало с началом новых преследований, направленных на сей раз не специфически против них, а против всякого, кто мог быть заподозрен в намерении выступить против режима Сталина. Характерно в этом отношении и изменение некоторых официальных «анкет», наводивших ужас на все население. Теперь там не было вопроса о собственности и владениях, зато стояли вопросы: не подвергались ли репрессиям сами заполняющие анкеты или кто-либо из их родственников, и нет ли у них родственников заграницей. Теперь на этом именно основании выявлялись различия между социальными группами.

Уничтожение «бывших людей» заняло двадцать лет. Процесс созидания «нового человека» и нового общества — продолжается.