* * *
Из конца села пришла тетка Анна, восьмидесятилетняя добрая сестра моего покойного отца.
— Здоров, Родивонушко, с прибытием на родимую сторонушку. Ты все хорошеешь, мой племянничек. А ведь я неспроста пришла, а в гости тебя позвать.
— Небось, не сегодня, — заметила Матрена.
— А вот как раз и не угадала: сегодня, в эту же минуту, потому как дело есть больно важное — баньку для тебя истопили, чтобы ты всю московскую «калитуру» смыл и хоть на короткое время стал, как в старину, Виловатовским мужиком. Я как услыхала, что ты приехал, сразу сказала своим бабам: «Готовьте баньку для дорогого гостечка». А наша баня, всякий знает, не баня, а березовая майская роща. Городские люди про нее говорят: «Листократская», а я скажу: «Подымай выше — царская». Дух в ней легкий, топится по белому, в передбаннике пол из сосновых досок, половиками застлан. Березовые веники кипятком ошпарены, мягкостью китайскому шелку не уступают. Как начнешься париться, кажется, будто ураган в роще бушует — и аромат, и легкость и все косточки бархатными делаются, как будто и нет их. Головку свою умную, талантливую, щелоком помоешь. Пойдем, голубчик, порадуй родную тетку Анну, которая тебя на свет Божий из чрева матери принимала.
Я не стал возражать и покорно отправился на другой конец села, чтобы доставить удовольствие ласковой родственнице и себе. Шли мы медленно. Справа и слева мне кланялись пожилые и молодежь, поздравляли с приездом, спрашивали: «На долго ли?». Извилистая улица показалась постаревшей за эти десять лет. Пока дошли до тетки Анны, я насчитал больше пятнадцати пустырей. Когда-то здесь жили зажиточные. Их раскулачили в 1929 году и сослали в Сибирь, а дома снесли, как строительный материал для колхозных надобностей.
Закат долго угасал. В широкие проулки виднелась ровная, зеленая степь. На душе было тяжело, но при людях я прятал свою грусть как можно глубже.
Баня действительно оказалась прекрасной, прямо сказочной. Для света мне дали фонарь: «Летучая мышь». Приятное тепло, полумрак, шелест березового веника, мягкий щелок и чистый полок — напомнили детство, когда я ходил в баню вместе с отцом. Тогда люди не мылись, а только потели и хлестались веником на самой верхней доске полка. Теперь я мылся не спеша и думал о деревне. Её песня спета. Деревня вымирает. Мытье в бане было первой моей радостью за длинный день: вместе с потом из тела выходила не только физическая усталость, но и всё то, что переполнило душу тяжелыми впечатлениями, начиная со встречи возле лодки и кончая историей с больной Натальей. Я мылся так долго, что хозяева даже забеспокоились и подойдя к передбаннику, тихо спросили:
— Моетесь, Михалыч? Ну, ну, в час добрый, спешить некуда, хоть и еще часика два поблаженствуйте: это ведь в теперешнее время — главная радость человеческая.
— Нет, нет, я сейчас.
После бани меня потчевали солеными арбузами. Семья родственников состояла из десяти человек: дяди, тетки, двух женатых сыновей, двух невесток и четырех мальчиков. Старшему было лет 12, младшему не больше семи. Я оделил их длинными конфетками в золотых бумажках с махрами на концах. Дети сосали их очень долго, часто вынимали изо рта и сравнивали, чья тоньше и красивее.
— У меня, как желтая сосулечка, — подпрыгнул малыш.
— А у меня — зеленая, как травинка, — похвалился его братишка чуть постарше.
— У меня малиновая-самая красивая, — показывал всем свою конфетку рыженький мальчик, похожий на младшую невестку.
— А у меня «раньжевая», как пельсин, — хвастался самый старший со светлыми, как будто льняными волосами.
— Вот какую красоту привез вам из Москвы дядя Родя, — сказала тетка Анна, подкладывая мне ломти арбуза, истекающего темно-красным холодным соком.
— Поедете с дядей в Москву?
— Поедем! — дружным хором ответили все четверо.
— Они только по годам малыши, а по разуму старикам не уступят — теперешняя жизнь развивает каждого куда скорее, чем в старину, — говорил дядя Евстигней, степенный, широкоплечий старик с разлатой белой бородою.
— Прежде-то мы, можно сказать, до самой свадьбы без порток ходили, длинной рубахой до пяток голь прикрывали, ну и по разуму были, как полагается беспартошным: дикие, робкие, слово боялись при стариках вымолвить. А теперь четырехлетний карапуз знает тебе и про Америку, и про Москву, и про северный полюс. Взять хотя бы эту четверку: да ведь они в профессора годятся, только не знаю, к лучшему это или к погибели?
— Умственное развитие современной молодежи по моему все же отрадный факт, — сказал я старику, — население земного шара заметно умнеет.
— Умнеет — это верно, — ответил дядя Евстигней, — но вот добреет ли? А ум без доброты, как я слыхал, что сабля без ножен: того и гляди — поранит.
К дому кто-то подкатил на телеге.
— А ведь это, кажется, Михаил Фролович? Мой зять?
— Специально попросил у председателя подводу, чтобы подвезти тебя из бани, — сказал Кузнецов, входя в дом.
— Вот за это спасибо, я действительно чувствую себя немного усталым.
— Вот какие настали времена, Родион Михайлович: люди умнеют, а подвезти гостя не на чем, всё под надзором новых хозяев, — стали горевать двоюродные братья.
— Об этом нечего толковать, Родион Михалыч сам знает о нашем положении, — сказал Кузнецов.
* * *
Свободное копирование
