История моей жизни - 28

Глава восемнадцатая

Около дворца

Офицер, которому было поручено остановить процессию, двигавшуюся по Шлиссельбургскому тракту, действовал более гуманно. Толпа, более чем в 10 тыс. человек, двинулась в 9 час. утра, имея в виду дальность расстояния от города. Вел ее председатель отдела союза Петров.[1] Как и в других местах, в толпе этой было много женщин и детей, и процессия растянулась более чем на версту. Радостно возбужденная, но мирно настроенная, шла толпа, веря в успех. У Шлиссельбургских ворот ей пресекли дорогу пехота и атаманские казаки. Полицейский офицер и казачий полковник подъехали и убеждали толпу остановиться, но Петров и еще несколько рабочих подошли к ним, прося пропустить процессию, так как «они не нарушали общественной тишины». Полковник не согласился и повторил, если толпа не послушается, то он вынужден будет стрелять. После долгих пререканий толпа все-таки двинулась вперед. Тогда раздались три залпа, и толпа пала ниц. Были ли залпы холостые, была ли это случайность или солдатами руководило сострадание, но никто не был ранен. Толпа встала и снова двинулась вперед. Тогда пехота расступилась и пропустила казаков, которые врезались в толпу. Некоторые оказались ранеными. Петров пострадал сильно, сбитый с ног ударом и потоптанный лошадью. Фактически наступление толпы прекратилось. К счастью, солдаты смешались с толпою и стрелять нельзя было.[2] Командир снова крикнул, что получил приказ не пускать процессии на мост. Вожаки поняли эти слова так, что через мост идти нельзя, а другой дорогой можно, и вся толпа бросилась боковой дорогой к Неве, чтобы по льду пройти на противоположный берег к центру города. Многие рассчитывали дойти таким образом до Адмиралтейской набережной, позади Зимнего дворца.

И из других частей города рабочие, несмотря на нападение войск, пробирались в большом числе к центру города и соединились с группою из центрального отдела союза около Дворцовой площади и по Невскому проспекту.

Как доказало тщательное расследование, предпринятое представителями петербургской адвокатуры, движение по Невскому в это утро, между Знаменской площадью и Полицейским мостом, не прекращалось. С раннего утра до часу дня оно совершалось беспрепятственно, хотя и в больших, против обычных, размерах. Рабочих сперва было мало, но потом количество их возросло. Дворцовая площадь была превращена в военный лагерь.

Внезапно, в половине второго, по приказанию капитана Кавалергардского полка, эскадрон солдат бросился на толпу, которая ожидала нашего прихода у Александровского сада, и стал их рубить саблями и нагайками. Там был абсолютный порядок и тишина, так как толпа, главным образом, состояла из женщин, стариков и детей. Они хватались с отчаянием за перила сада. Тогда раздался залп. Преображенцы давали залп за залпом, очевидно, наслаждаясь избиением невинных. Большинство из жертв были женщины и дети. Очевидец рассказывал, что залитое кровью место бойни имело ужасный вид. Сотни пали на месте, и в то же время стали раздаваться беспрерывные залпы с боковых улиц Невского. Офицеры и солдаты как будто перестали быть людьми. Один офицер на вопрос, зачем стреляют, ответил: «Они нам надоели», а другой сказал: «Я им говорю разойтись, а они только смеются». В одном месте кучка народа, спрятавшаяся в угол, была вся перебита. Один из этой кучки, оставшийся в живых, выступил вперед и, расстегнув одежду, обнажил грудь и крикнул: «Стреляйте сюда!» Раздался выстрел, и малый пал мертвым.

Происходила бойня и на Мойке, у Певческого моста, где кавалергарды, сбив с ног толпу, стреляли в нее. Около Полицейского моста мало-помалу собралась толпа, и, когда в четвертом часу на нее напала рота Московского полка, один из толпы поспешил выступить вперед и стал говорить солдатам, что они также были рабочими и, когда окончат службу, снова станут ими.[3] Тогда офицер бросился на него и стал тащить на середину улицы, и, когда товарищи стали защищать его, он вынул револьвер и выстрелил в них. Один из рабочих упал, обливаясь кровью, но это не удовлетворило офицера, и он приказал солдатам стрелять. Мои несчастные рабочие все еще думали, что стреляют холостыми зарядами; но когда раздались три залпа, на земле лежали кучи убитых и раненых.

Четверть часа спустя на Полицейском мосту послышался сигнал. Стоявшая там мирная толпа не знала, что это значит. Не было ни беспорядка, ни шума, и войска стали в 20 шагах от народа. Внезапно раздался залп и пало несколько жертв.[4] Остальные бросились бежать по Невскому, и вслед им были сделаны еще два залпа. Невский — такая прямая и широкая улица, что пули бьют на очень большое расстояние и давать там залпы — форменная бойня. Не могу не упомянуть, что во многих случаях у раненых выходное отверстие от пули было больше, чем входное, что, по словам докторов, доказывает, что употреблялись разрывные пули. Кроме Васильевского острова нигде, кажется, не была проявлена офицерами и солдатами такая беспричинная и страшная жестокость, как здесь. Барон Анатолий Остен-Дризен,[5] капитан Преображенского полка, не состоявший даже в наряде, ударил саблей старика на Миллионной улице. Жерве, офицер Финляндского полка, проявил не только жестокость, но и трусость, прячась в опасные моменты за спины своих солдат. Очевидно, не все солдаты стреляли охотно, так как офицер Преображенского полка Николай Мансуров, скомандовавший первый залп на Дворцовой площади и неудовольствовавшийся наличностью кучи убитых и раненых, пошел осматривать ружья у солдат и нашел восемь неразряженных. Эти восемь солдат были немедленно арестованы. Много бедных деток, побуждаемых свойственным им любопытством или желанием лучше видеть, влезло на деревья. Один из фельдфебелей подошел к Мансурову и, показывая на ребенка, спросил позволения его благородия снять их; офицер позволил, и пули прекратили жизнь этих малышей. Полные сани детских трупов[6] увозили с этого места, и, как мне говорили, почти у каждого из убитых застыла улыбка на лице — так неожиданно постигла их смерть.

Так бессмысленны были поступки царских слуг в этот памятный день. Только позднее я узнал подробности о бойнях в различных частях города. Когда я находился в переулке около Нарвской заставы, где моя процессия была разгромлена и рассеяна, мне стало ясным, что то, что произошло здесь, должно было произойти и в других частях города. Я понял, что, пока народ не будет вооружен, ничего нельзя достигнуть. Мой друг инженер убеждал меня идти с ним в дом его друга, говоря, что вопрос о том, как добыть оружие, будет сегодня же обсуждаться и, может быть, будет решен. Я чувствовал, что должен немедля войти в общение с тысячами рабочих нашего союза, которые волнуются не только о судьбе своих родных и знакомых, но и о будущем рабочего движения. Тогда я решил составить прокламацию о значении того, что произошло, и сделать соответственный вывод и затем пошел за моим спасителем.

На улице, по которой мы шли, лежал раненый; в глазах его, когда он смотрел на нас, не было страдания, они светились сознанием, что он пострадал за великое дело. Рабочий, догнавший нас по дороге, сказал, что улицы полны войск и сыщиков. Я предложил сопровождавшим нас разойтись в разные стороны. Мы сами наткнулись на патруль, но он нас пропустил. Немного дальше мы снова наткнулись на патруль, и снова нас пропустили.

Мы шли мимо Балтийского и Варшавского вокзала, оба кишели жандармами. Идя обходным путем, мы постоянно встречали кучки народа, с ужасом и возмущением говоривших об утренних событиях. На каждом шагу мы видели душу раздирающие сцены.[7] Тут, рыдая на коленях перед трупом ребенка, стояла мать. Там две дамы перевязывали горло молодой девушке, без жалоб трогательно смотревшей на них. Проходившие мимо рабочие останавливались на минуту, и я слышал, как один из них сказал: «Вы пострадали за нас, придет час, когда мы за вас отомстим». Проехал извозчик, боязливо оглядывавшийся на стоявших невдалеке солдат. На извозчике сидел студент, поддерживавший другого студента, бледное и безжизненное лицо которого говорило о смерти. Расстегнутая одежда позволяла видеть страшную рану на груди. Два проходивших рабочих сняли шапки и перекрестились. В двух местах мы наткнулись на кучки тел, лежащих на снегу. Стоявшие на перекрестке войска не позволяли никому подходить к ним. Видели много раненых, прятавших свои раны, чтобы добраться до дому. Всюду ходили патрули, рассеивая народ, который немедля снова собирался в группы.

— Трусы, вас бьют в Манчжурии, а здесь вы стреляете в безоружных, — слышал я из одной толпы. В другом месте, наклонившись над телом парня, может быть своего сына, стояла старуха, причитывая и кляня царя.