II.  

Гимназия, в которую я поступил, была гимназией демократической, разночинец преобладал в ней над дворянином. Меня, как "маменькина сынка", приняли "в пиньки". Я сперва от недоумения только улыбался, а затем, почувствовав боль, стал платить равным за равное. Однажды в увлечении этой "распределительной справедливостью" я дошел до потери человеческого образа, как выразился наш инспектор, и препровожден был поэтому в карцер. По расследовании оказалось, что не я был зачинщиком. Из карцера меня выпустили, но с назиданием: "Ваше поведение, — сказал мне по этому случаю директор, который был словесником, — доведет вас до выведения из заведения". Пророческие слова, которым суждено было, однако, осуществиться только 20 лет спустя, когда за поведение меня честью попросили удалиться из "научного заведения", именуемого Московским университетом. Поведение на этот раз вызвано было тоже увлечением "распределительной справедливостью", желанием воздать каждому должное, оборвать нахала и воспрепятствовать распространению "научной лжи".

Мои гимназические товарищи недолго дрались со мною, убедившись в том, что они каждый раз получат сдачу; они оставили меня в покое, а некоторые из них сошлись со мной очень дружественно. Я до сих пор сохраняю теплое чувство к памяти одного из них — сына профессора Черняева. До этого я жил одиноко, не имея с кем поделиться своими мыслями и желаниями. Черняев отнесся ко мне душевно. Это была натура пылкая и талантливая. Обиженный природой, он, как все горбуны, был влюбчив и студентом, увлеченный красавицей-кокеткой, сгорел в несколько месяцев. И в его привязанности ко мне было нечто более близкое к любви, чем к дружбе. Как ни кажется это смешным, но он был в меня влюблен, находил, что все, что я делаю, прекрасно, открывал во мне качества, которых не было, ревновал к другим и мучил постоянным требованием объяснений. В промежутках между уроками мы были неразлучны, вместе гуляли по двору и, взамен другого завтрака, ели покупаемые у разносчика колбасу и рахат-лукум. Последствием такого неправильного питания вскоре сделалось то, что я к 3 часам возвращался домой обыкновенно с головной болью. Годы пребывания в гимназии были для меня годами мигрени. Врачи объясняли мне впоследствии, что это было первое проявление артретизма, от которого я страдал всю жизнь. Мигрень позднее, уже в университете, сменилась почечной коликой, а последняя, — годы спустя — ишиасом и подагрой. С нею я не расстался вполне и теперь. О гигиене в гимназии нашей имели представление слабое, — до 40 человек помещалось в небольшой комнате. Когда открывали форточку, схватывали насморк, почему директор благоразумно распорядился забить ее наглухо.

Большинство уроков проходило в том, что учитель отмечал карандашом, что нужно приготовить к следующему уроку. Сделав это, он вызывал учеников и ставил им отметки, соответственно их незнанию. Гимназисты отвечали вяло, из них нужно было вытягивать чуть не каждую фразу. Смотря по темпераменту, учитель или молча ставил единицы, или пускался в назидания. Один даже расчувствовался однажды и сказал нам: "Вы забываете, что вы — оазисы среди пустыни", — пустыней рисовалась ему его некультурная родина. Учитель алгебры, объясняя урок или решая за нас задачу, обыкновенно сам пугался в своих объяснениях, часто стирал с доски им же написанное и при этом неизменно краснел. Учитель геометрии, только что издавший свой учебник, упрощал решение теорем до того, что мы, в сущности, вышли с полузнанием "Евклидова открытия". Учитель латинского языка заставлял нас выучивать целые страницы исключений, причем мы не вполне разбирались в том, что правило, а что исключение. К чтению Салюстиевой войны с Югуртой мы приступали без всяких предварительных объяснений, кроме того, что она происходила в Африке. Немало времени занимали переводы с русского на латинский язык, исправленные затем тетради мы затверживали наизусть к экзамену, а учитель, не желая ударить лицом в грязь перед начальством, устраивался так, чтобы каждый мог блеснуть знанием того, что он затвердил наизусть. Таким образом мне пришлось продекламировать знаменитый ответ Леонида гонцу спартанскому: Hospes die Sparte te nos hic viduse jacentes, quod Sanatis patriae legibus obseguabamus {Так у Ковалевского. Очевидно, имеется в виду ответ Леонида послу: "Путник, поведай спартанцам о нашей кончине! Верны заветам своим, здесь мы в бою полегли".}.