Гувернанток сменили гувернеры. Один, француз monsieur Лизиар, учил меня всему шутя, и, разумеется, ничему не научил. Так как он имел привычку часто отлучаться по вечерам, то его скоро рассчитали. Более удачен был выбор 2-го гувернера — молодого швейцарца из Фрибурга. Он читал мне отрывки из "Исповеди" Руссо, напевал республиканские песни и вообще развивал меня в таком направлении, что отец однажды, не шутя, спросил мать: "Что, ты его готовишь на виселицу?" Умный и сердечный малый, monsieur Гранжан, по имени Исидор Морисович, на самом деле вовсе не имел этих злостных намерений. Любя историю и литературу и озабоченный сам пополнением своих знаний, он в своих уроках делился тем, что было прочитано им у Дюрио, руководства которого были в то время во всеобщем ходу во Франции.
Дюрио, как известно, был министром народного просвещения при Наполеоне III и, разумеется, позаботился о распространении своих учебников. Единственным недостатком их было излишество сообщаемых фактов. Талантливый человек, каким был мой гувернер, мог, не затрудняя памяти ученика, передать ему много полезных знаний и нарисовать перед его взором ряд поучительных картин из жизни Греции и Рима.
Гранжан заставлял меня читать в дополнение к его словесным сообщениям отрывки из жизнеописаний Плутарха. Много времени он уделял также ознакомлению меня с греческими легендами, с рассказами про Троянскую войну, на основании упрощенной передачи "Иллиады" с странствованиями Улиса и с жизнью его образцового сына Телемака. Фенелоном я зачитывался.
Предметы преподавания разбиты были на две группы — французские и русские. К французским отнесена была грамматика, всеобщая история, мифология, французская литература; к русским — Закон Божий, география и арифметика. Закон Божий состоял в затверживании молитв, в изучении Ветхого Завета, география — в зазубривании наизусть Ободовского: "Земля есть шар, тому имеется 4 доказательства" и т.д. Эти упражнения памяти продолжались и при переходе к "отечествоведению", заучивались имена уездных и заштатных городов.
Благодаря таким педагогическим приемам, география вскоре сделалась для меня ненавистнейшим предметом. Не могу сказать, чтобы вкус к ней возрос и впоследствии, при поступлении в гимназию, где нам читали ее по Смирнову и Белову. Первому я обязан тем, что, прибыв несколько десятков лет спустя в Цинциннати, я пресерьезно уверял своих американских знакомых, что их город занимается, главным образом, обработкой щетины, а они тщетно убеждали меня, что он занят и многим другим. Мне засела эта щетина в голову от изучения географии по Смирнову.
Учитель арифметики был доволен мною, так как я скоро превозмог и дроби и простое тройное правило.
Русской грамматики меня почему-то не обучали, а заставляли писать под диктовку, ставили мне дурные отметки за скверную каллиграфию и за редкую способность украшать страницы чернильными кляксами.
Свободное копирование
