ПОСТУПЛЕНИЕ НА СЦЕНУ
  

1869 год, август месяц

 
 Театр в Минске построен в зале Дворянского собрания, поэтому невелик, но красив и изящен: все ложи отделаны резьбой и освещены лампами, стоящими на резных же колонках подле каждой ложи, что при красивых туалетах дам очень эффектно. Директором был назначен губернский архитектор Штраух, Август Леонтьевич, и город давал субсидию в шесть или три тысячи — не помню. Режиссером был Мих[аил] Пав[лович] Каратыгин, занимавший такое же место в Петербурге в русской опере, но получивший отставку. Труппа порядочная и довольно большая для такого театра. Я прыгала от счастья, что наконец попала в большой город и на настоящую сцену! Жалованья вместе с отцом мы должны были получать 100 рублей (он 70, а я 30) и один полу бенефис на его имя. Я познакомилась с труппой.

Первое место занимала Ирина Семеновна Сандунова,[1] комическая старуха, очень пожилая женщина, покинувшая императорскую сцену, прекрасная актриса (жена известного Кони); Леонарда Ромуальдовна Орлова-Новогребельская (полька) — драматическая любовница; Раевская с мужем: он — роли фатов, она — водевили с танцами, оба из московской театральной школы; Страхов и отец — комики; Яковлев (украшение труппы) — резонер; Сосницкая на маленькие роли, я на вторые роли вообще и преимущественно в водевилях и еще несколько человек, более или менее полезных.

В первый спектакль я вышла в роли Глашеньки в водевиле "Бедовая бабушка" и имела большой успех; меня вызвали три раза, а главное, Сандунова меня похвалила, посоветовав, однако, не воображать о своем таланте, так как "смазливая рожица не есть еще талант". Я скромно созналась в справедливости ее слов, так как таланта в себе еще не замечала, а насчет "рожицы" сомнения не было.

Роль Глашеньки была единственная в моем репертуаре, остальное все забирала Раевская, которую публика сразу не полюбила. Сандунова попросила повторить "Бедовую бабушку", которую она играла очень хорошо, а публика принимала нас еще лучше первого раза, и кто-то, в пику Раевской или для поощрения начинающей, поднес мне букет. Этого Ирина Семеновна не перенесла: не хотела выходить со мной на вызов и бранила публику ужасно. Через два дня в местной газете появилась статья (написанная, как после узнала, по просьбе Сандуновой), в которой порицались невежды, не замечающие истинного таланта подле "смазливой рожицы". Автор предсказывал полное падение искусства, так как "дарование не могло развиваться при таком легком успехе". Кончалась статья фразой: "Ох уж эти мне букеты!"[2] Мой первый букет был отравлен, и я лишилась полезных советов, так как Сандунова перестала говорить и кланяться со мной. Раевская, видя перевес публики на моей стороне, возненавидела меня и запретила своему мужу участвовать в водевилях, где у меня была хорошая роль. Публика, ходящая за кулисы, жаловалась, что я ничего не играю, мне в виде протеста стали аплодировать за два-три слова, Штраух сам был недоволен, но ничего сделать было нельзя: труппа разладилась, перессорилась, так как недоставало главного — драматического актера и играть было нечего.

Подумали, подумали и решили выписать, по совету отца, известного К.,[3] жившего в то время в имении без места, так как он не хотел служить за маленькое жалованье. (Когда мы жили в Смоленске, он служил там и пользовался большим успехом, а также сводил с ума смолянок своей красотой. Он часто у нас бывал, и в эти дни всегда собирались к нам все его вздыхательницы и чуть не крали у него платки из кармана.) Приехал! он в конце сентября или в начале октября и сразу завоевал публику и поднял театр. Работа закипела: все помирились, репертуар совершенно обновился, сборы полные, публика довольна, Штраух ликует и т. д. Я встретила его как знакомого, но он меня не узнал, так я в три года изменилась. С отцом они были на "ты".

Узнав интриги труппы и мое положение в ней, он со свойственной ему горячностью объявил, что все переделает по-своему и что, по-видимому, кроме меня, актрисы в труппе нет и все водевили он будет играть со мной, а не с Раевской. С таким авторитетом мне нечего было бояться интриг, а главное, я буду много играть, да еще с таким актером. В эту ночь я видела золотые сны. На другой день К. принес мне несколько водевилей, и в том числе "Гамлет Сидорович и Офелия Кузьминишна". Последний я должна была выучить как можно скорей, так как это была его любимая роль и он хотел играть ее во время дебютов.

Я пришла в ужас от массы куплетов, которые тут же стала пробовать под фортепиано. Первой мыслью моей было отказаться: я боялась испортить ему, так как никогда не играла пиес в два лица и знала, что это очень трудно. Притом же нужен был богатый маскарадный костюм турчанки, о котором при моем жалованье я и помышлять не смела. К. без церемонии накричал на меня, напал на отца, взял с него обещание дать мне денег на костюм и с терпением учителя принялся "долбить" со мной куплеты, а главное, интонации их, чего я тогда совсем не понимала, думая только о нотах. Решилась я играть и училась— прилежно только из-за костюма, так как роль мне страшно не нравилась. Некоторые куплеты казались мне крайне скучными, я не понимала их соли и просила К. пропустить их. Это выводило его из себя, а отец, присутствовавший при наших занятиях, тоже сердился и советовал К. бросить, так как "из этой упрямой дубины ничего не выйдет". Я, конечно, обижалась, но продолжала петь, глотая слезы.

Атлас для костюма стоил 24 рубля. Почти мое жалованье!.. Шила я его сама и сумела сделать очень красиво. Мучения мои увенчались громадным успехом — фурором. А костюм обеспечил мою будущность. Губернатор сделал выговор Штрауху, что я так мало получаю при несомненном даровании и таких богатых костюмах, и приказал дать мне бенефис и прибавить жалованья. Как описать мой восторг... Жалованья мне прибавили только 10 рублей, но — бенефис!.. Играть я стала все и каждый день. Против губернатора никто не смел идти, и за кулисами перестали меня теснить, тем более что К. стоял за меня. "Гамлет Сидорыч" стал репертуарной пиесой и часто ставился неожиданно, по желанию публики.