С нашим переездом в Ленинград мои рояльные мучения кончились, но Алик продолжал играть на своей маленькой скрипочке, а Миша - на виолончели. Виолончель - замечательный, благосклонный к человеческой душе инструмент; до сих пор она поет во мне свои мелодии. Иной раз к Мише приходили какие-то музыкальные знакомые и разыгрывались квартеты - рояль, скрипка, альт и виолончель. Это было хорошо.
С Мишей, как всегда, было интересно говорить. Он говорил со мной часто - о своем ученье, о своих делах, - конечно, не о сердечных, хотя я знал, что они были: знал по его стихам, по его меланхолическому настроению. Дома он всегда был как-то меланхоличен. Подлинная и, как потом оказалось, вовсе не печальная жизнь его была вне дома.
Тетя Соня, бабушка, изредка тетя Женя, Мишины музыканты - это были дневные посетители, те, которых я, собственно, и видел; настоящая жизнь моих родителей наступала с вечера.
Когда папа приходил с работы, мы все вместе садились обедать. За столом папа с оживлением рассказывал о событиях на службе, шутил, изображал своих сослуживцев, с удовольствием говорил о своих успехах, а иногда, с некоторым раздражением - о неуспехах или неприятных ему людях. Если за столом был гость - а это бывало часто - папа иной раз с большим убеждением и подробностью рассказывал ему какие-нибудь небылицы. Но опытный гость тут же начинал смотреть на маму - по ее глазам сразу было видно, если папа начинал сочинять.
После обеда папа ложился спать; часов в девять вечера, надев узбекский халат и неизменную тюбетейку, он садился за стол и писал, писал, наклонив голову, своим мелким, размашистым, неразборчивым почерком, - один лист перевода за другим. Он еще в Норвегии - для собственного удовольствия - перевел «Антуанетту» и «Подруг» Ромэна Роллана, а потом стал переводить книги Руала Амундсена, и теперь он был уже известным переводчиком.
Изредка раздавался призывный свист, которым папа и Миша обычно звали друг друга:
- Фиу-фи-фиу!
- Фи-фиу-фиу!
Это папа звал Мишу посоветоваться о какой-нибудь фразе, особенно когда он переводил с норвежского.
До глубокой ночи на папином столе горел свет.
Иногда приходили гости: мамина подруга по Медицинскому институту, Серафима Федоровна Филиппова - флегматичная, но с юмором и живым умом - и приставленный к ней невзрачный муж; какие-то папины сослуживцы и поклонницы, - или, напротив, «обже», так называемые «пупочки»; изредка - неприятная мне доктор Можарова, - кажется, папина страсть времен маминой базедовой болезни; иногда писатели - Е.И. амятин и К.А.Федин, а позже - М.Л.Слонимский, М.Казаков. Но эти приходили большей частью так поздно, что я их не видел и не слышал их разговоров. Раз только Константин Александрович пришел днем; они дурачились с папой, и Федин катался на трехколесном велосипеде Алика по комнатам - я был очень недоволен: боялся, что велосипед погнется. Впрочем, как оказалось, он заметил нас, детей, и много лет спустя, в старости, рассказывал кому-то про наши игры в Ахагию.
Свободное копирование
