-8-

Александр
 

1-я половина марта 1877, Москва

Громкодрищущий отче Антоние!

Я получил несколько писем от тебя и на все их отвечаю сразу. Читал я их все, как подобает читать твои письма. Тятенька даже прослезились. Я не лгу, а пишу правду. Ей-богу, прослезились. Сначала задрожал у них голос, потом они шморганули носом и, наконец, утерли сухие глаза. Маменька же, выйдя из кухни в папашином летнем пальто и с запачканными руками, сказала: "Как? Как? Прочти еще. Я этого не слыхала". Тятенька прочли еще раз, хотели опять прослезиться, но уже не могли. Творят они чудеса. Но об них после. Сначала о себе. Получил я от дяденьки Митрофана Егоровича, иже во святых отца нашего купчины, письмо, исполненное велия благолепия и поддельного чувствия. Окончание сего письма, весьма искусно пригнанного к концу листа, было: "Обнимаю тебя, как друга, как брата. Молись Богу". Положим, чувства много, но и пафоса тоже. Живу я себе отдельно от родни, хваля Бога по вся дни живота тятенькина. Обитаю по-прежнему на Драчах в благословенной области борделей и жулья. Кстати, как поживает Потоцкий?[1] О себе довольно.

Теперь о родичах. В квартире их свой клуб. Часто по вечерам собираются Чоховы обоего пола, Свешниковы и вообще вся Гавриловщина, воодружают на столе неисчислимое (даже для математика) количество бутылей и зачинают систематичное осушение оных. Осушение сначала идет тихо, степенно и благовоспитанно. По мере же промачивания гортаний голоса очищаются, и ярые любители согласного пения начинают вельми козлогласовать единовременно "Достойно есть", "Ныне отпущаеши" и "Лучинушку", отчего выходит весьма согласное пение, услаждающее слух и трогающее за душу. Оба же Махайла трогательно заботятся о поющих, один вследствие молодости и быстроты ног бегаючи за ратафией и необходимыми к ней аксессуарами, а другой -- наполняя неприметно осушаемые рюмки. И все идет согласно и чинно, услаждая друга и по временам лобызаясь в заслюненные от сладости уста. Иногда же некто, дирижировавший во дворце[2], тщится придать концерту еще вящую сладость, помавает десницею семо и овамо, внушительно поя "Достойно" на ухо поющему "Лучинушку". Жены же благочестия исполняются и, откинув ежедневные суетные помышления, беседуют о возвышенных материях, как то: о лифах, тюрнюрах и т.п. Долго таковая беседа продолжается, дондеже ризы не положатся вместе с облаченными в них. Григорий же, пиющий без конца, глаголит:

-- Нет, дядюшка, нет, "Достойно" не так поется. Ведь я вам племянник? (рыгание) Даже тетушка тут...

-- Яко прославися,-- говорят тятенька.

-- Ей-богу,-- ответствует Григорий.

Когда же бутыли пустеют и часы, по словам компании, указывают пол-аршина 4-го пополуночи, все общество приглашает возниц для благополучного доставления себя на квартиру, куда входят без шума и чинно, благоговея перед сном всеведущего хозяина Гаврилова.

По отъезде компании жены, числом три, как то: матерь наша, дщерь ее Ma и племяница Ли[3] -- стелют на полу обширную постель и ложатся все, присовокупляя к себе по краям в качестве охраны целомудренного тятеньку (который одначе норовит лечь подле Лизы) и орошающегося художника. Набегавшийся же Ми спит на полатях с щенком, откуда сей последний весьма часто обрывается.

На днях, сиречь сегодня, произошел казус. Я имею обыкновение заниматься по ночам и зачастую просиживаю вплоть до утра. Посему я часто позволяю себе спать до 11, до 12 часов. Сегодня я спал таким же образом до 12 часов, или по крайней мере собирался спать до этих пор. Вдруг утром в 9 часов стучат. Иду отворяю, оказывается Мишка. Он, видишь ли ты, уходя утром в гимназию, упал и разорвал себе брюки и пальто. Пока ему починяли, время ушло, и он опоздал. Посему он явился ко мне за запиской к инспектору. Я, к несчастию, взял на себя ведение дела с гимназией. Написал я ему записку, обругал его и улегся.

Через полчаса опять стук. Является Ma. "Что тебе?" -- "Мамаша плачет и зовет тебя поскорее. Там папаша бранится с нею и обвиняет ее, что ты не даешь нам деньги, а тратишь их Бог знает куда... и т.д." Ругаюсь, одеваюсь и еду. Дорогой Ma говорит, что они боятся, чтобы я не женился. Ладно. Приезжаю. Что такое? Маменька в кухне в пальто, вся в саже, а тятенька благолепно сидит в зале и починяют шубу. Маменька ревут и голосят, а обидчик тятенька благодушнейше говорят: "Сели здоровы?" Я, понятно, за разборку принялся. Оказывается, что тятенька обидели маменьку, назвавши ее дурой. Далее следует слезный рассказ о том, что я не люблю деда, что я не живу вместе и что не отдаю своих денег им по милости маменьки. Маменька-де не велят мне любить деда и т.д. Тятенька, пока супруга их, а моя маменька, с причитаниями и слезами рассказывали это, все молчали и под конец глубоко вздохнули и сказали: "Блажен муж иже не иде на совет нечестивых". Потом тятенька объявили, что они больше на семью работать не могут. Когда же я спросил: что же они сделали до сих пор для семьи и что они такое работали и каким таким трудным делом занимались?-- они ответили: "Воззрите на птицы небесные" и т.д. Тятенька работают на поддержание семьи только теплыми молитвами, ходя по церквам; теперь же они и этак работать не хотят. Что дальше будет -- неведомо.

Кончилась эта история тем, что порешили: во-первых, чтобы я отдавал свои деньги им: я выложил 23 су из кармана. Больше нет и достать неоткуда. Во-вторых, чтобы я не жил в роскоши, т.е. отдельно от них, а переехал бы к ним. С этою целью они дадут мне отдельную комнату, где я буду жить вместе с Николаем, Михаилом и тятенькой. Я на это согласен с условием, чтобы никто в мою комнату не ходил и чтобы я ее запирал. "Как же я в кухню ходить буду?" -- спрашивают маменька. В-третьих, чтобы я их любил и уважал, и в-четвертых, чтобы не женился. Бедная, родная М.Ф.! Каково ей икается! Да разве я могу променять ее на кого-нибудь? Разве я могу не любить ее или позабыть? Да будут покойны тятеньки и маменьки! Никакой черт не заставит меня жениться. Да будет ведомо им, что только одна она вступит хозяйкой в мой дом. Но это будет не раньше того, как я буду вполне обеспечен и заткну глотку родителям. Не принимай слова "заткну" в обидном смысле. Я хочу сказать "обеспечу". Тятенька и маменька успокоились. Николая никогда нет дома. Жаль беднягу. Маменька заботится только о том, чтобы накормить его да чтобы он слушал, как она плачет, а чтобы сделать ему жизнь поудобнее, посноснее, она не думает. Довольно об этом. Жить вместе с ними -- каторга. Вечно ругаются, вечно плачут и чего хотят -- сами не знают.

Слушай, Антоние, за твое письмо об эмансипации я жму тебе руку. Хорошо написал. Я прочел его своей хозяйке. Она только носом покрутила и сказала, что если бы ты приехал, то она сумела бы заставить тебя отказаться от твоих мнений. Я ей пожелал успеха. Меня увольняют из университета за невзнос платы. Ты просишь пообещать тебе отправить тебя обратно в Т-г, если ты приедешь. Обещать тебе кроме меня некому, а я не могу, потому что лишился урока. Если же ты приедешь, то общими силами отправим назад. Приезжай. Ради Бога, если есть возможность, дай мне хоть какую-нибудь весточку о Марье Ф. Ради Бога. Передай поклон Селиванову. Я думаю, он рассказал тебе о моем житье-бытье, насколько он мог его видеть. Передай поклон Директору. Пиши, пожалуйста. Дядьке поклон. Ивану Васильеву самый низкий. Николай делает здоровые успехи по рисованию. Из него выйдет прок. Передай Ване, что о его книжице хлопочет папа. Логарифмы я прислал бы тебе свои, да они мне надобны. До свидания.

Твой А.Чехов.

Поклон Ф.Я.Долженковой с ее единоутробным чадом.