Есть в гимназическом курсе два предмета, совершенно лишние и только отнимающие время. Преподавались они испокон века, преподаются в гимназии и теперь. Но можно смело и положа руку на сердце сказать, что за все время существования гимназии ни один ученик не выучился еще как следует этим предметам. Смотрит ли на них начальство как на отдых или же придает им серьезное значение -- понять положительно невозможно. Предметы эти -- чистописание и рисование. Говоря это, я вовсе не проповедую ереси. Обучать детей красивому письму и развивать в них художественный вкус к рисованию не только необходимо, но даже крайне необходимо. В иных случаях красивый почерк дает впоследствии человеку кусок насущного хлеба на всю жизнь. Но я смело утверждаю, что ни один из счастливцев, обладающих красивым и изящным почерком, не приобрел этого дара именно в гимназии. Эти лица обучались в детстве чистописанию или дома, под руководством отцов, или же где-нибудь в другом месте. Говорю это по опыту: я пишу сносно и, пожалуй, даже красиво, но обязан я этим своему покойному отцу, который еще до гимназии заставлял меня ежедневно списывать с прописи не менее четырех страниц и варварски отнимал этим у меня послеобеденные часы отдыха. Для рисования же нужно хоть немножко врожденной склонности и хоть капельку таланта.
У нас в гимназии не требовали ни того ни другого и всех учеников подводили под один общий шаблон, нисколько не справляясь с индивидуальностью. При этом всем нам ставились баллы за успехи по этим предметам, и дурные отметки рекомендовали ученика довольно незавидно, хотя, по счастью, при переводе из класса в класс в расчет не принимались. Учителем у нас был далеко не первоклассный художник, но очень добрый человек -- Егор Андреевич Овсяников. Звали мы его Козлом за его скудную козлиную бородку. Говорили про него, что он окончил курс в Академии художеств, но сам он об этом никогда не говорил, и этот вопрос остается открытым. Да он и не важен. По расписанию полагалось в неделю по два урока чистописания и по два -- рисования. Егор Андреевич являлся аккуратно, вместе с третьим звонком и говорил коротко:
-- Пишите.
Мы открывали тетради домашнего приготовления -- линованных, уже готовых тетрадей тогда еще в продаже не было, развертывали прописи и начинали скрипеть перьями, выводя: "Бога бойся, повинуйся царю" -- или что-нибудь в этом роде. Учитель пассивно закладывал руки в карманы и начинал ходить взад и вперед по классу, делая изредка замечания:
-- Лицын, не разговаривайте, а пишите.
-- Я уже написал одну страницу. Чернила сохнут,-- возражал Лицын.
-- Пишите еще одну страницу.
На уроках рисования Егор Андреевич чертил на доске какую-нибудь простейшую геометрическую фигуру и предлагал воспроизвести ее в тетрадях или же просто раздавал нам уже готовые, печатные рисунки, называвшиеся оригиналами, приказывал копировать их -- и принимался молча ходить из угла в угол. Поправлял он рисунки очень редко -- да это было и бесполезно. Он, по-видимому, сознавал ту горькую истину, что будет ли он безучастно ходить по классу или же обнаружит деятельность, ученики все равно не научатся ни красиво писать, ни рисовать. Он, что называется, отбывал барщину. В разговоры с учениками он не вступал никогда, и ученики относились к нему равнодушно, без особенного расположения и без ненависти. Он, по своему характеру и по положению в гимназической семье, был совершенно безвреден. В педагогическом совете он не участвовал и потому никакого влияния на судьбу учеников оказывать не мог. Ученики знали это и на его уроках ленились. Чистописание мы прекратили во втором классе, а рисовать почему-то еще продолжали еще и в третьем. Из нашего выпуска выделились человека три, кое-как и довольно сносно копировавших оригиналы, но, конечно, не умевших сделать ни одного штриха с натуры. Тем не менее мы были признаны молодыми людьми, не лишенными таланта. Это последнее обстоятельство вызвало между прочим следующий неожиданный для нас казус.
Однажды Егор Андреевич сообщил нам, талантам, важную новость. Академия художеств в Петербурге, желая поощрить уроки рисования в гимназиях, предложила прислать ей для конкурса лучшие рисунки учеников. Так ли было на самом деле -- не знаю, но объявлено нам было именно так. Предложение это, по-видимому, польстило самолюбию нашего учителя, и он пригласил нас -- трех или четырех человек -- к себе на квартиру, где и предложил нам, работая у него ежедневно по часу в послеобеденное время, заняться изготовлением рисунков, которые будут отправлены в Академию. Мы, конечно, возликовали -- Академия казалась нам каким-то высшим святилищем -- и принялись за работу в ущерб нашим урокам. Проработали мы, кажется, около месяца, и каждый из нас скопировал по одному оригиналу. Во время наших занятий Егор Андреевич был неразговорчив по обыкновению и только усиленно курил из длинного камышового мундштука. Рисунки были изготовлены, переданы ему -- и вскоре мы о них забыли.
Свободное копирование
