Я иногда просматриваю свои уцелевшие каким-то чудом гимназические тетрадки и обрывки тогдашних дневников. Эти пожелтевшие от времени листки, исписанные порыжевшими чернилами, наводят меня на грустные воспоминания. Сколько труда и времени было затрачено на ни на что не нужные и умопомрачительные по строгости и требовательности латинские extemporalia! Какая уйма трудных греческих переводов, помеченных дурным баллом за то только, что ударение поставлено не то или не над тем слогом! Под одним переводом, сделанным в четвертом классе, стоит резолюция учителя: "Вместо омега поставлено омикрон -- грубейшая ошибка. Так учиться нельзя. Из вас никогда не выйдет хороший ученик". Под резолюцией поставлен толсто надавленный карандашом внушительный кол (единица). Если бы у меня перед глазами не было этой тетрадки, я ни за что не поверил бы теперь в возможность подобных педагогических абсурдов и приговоров с плеча.
Здание гимназии резко выдается своим казенным, казарменным типом. Построено оно так, как вообще строились в прошлые царствования больницы и учебные заведения, т.е. коридорной системы. В нем два этажа, и в каждом из них во всю длину тянется бесконечный коридор, из которого по обе стороны вправо и влево идут двери в классы. Справедливость требует сказать, что классы велики, высоки и светлы. По количеству воздуха и света Таганрогская гимназия перещеголяла даже многие столичные гимназии, в которых и учителя и ученики жалуются на тесноту и духоту, от которых у малышей к концу уроков кружится голова, а к концу учебного года развивается малокровие и характерная бледность, ударяющая в зеленый цвет. В Петербурге, например, Одиннадцатая гимназия в этом отношении ниже всякой критики. Двор и сад, которыми окружено здание Таганрогской гимназии, огромны и всегда представляли большое раздолье для игр: летом -- в мяч, а зимою -- в снежки, для беготни и вообще для движений. Не знаю, как теперь, но в мое время только небольшая часть обширного двора была занята флигелем, в котором жили сторожа и помещались канцелярия и службы; оставленное пространство было занято гигантскими шагами и гимнастическими приборами с неизменной кобылой с вечно продранной спиной, из которой торчали солома и мочало. Кобыла эта когда-то была обтянута кожей, а впоследствии бреши и дыры на ее спине и боках с особенной любовью чинил с помощью шила и дратвы один из гимназических сторожей, отставной солдат. На заплаты он клал все, что попадалось под руку: старое сукно, старые голенища и даже ситец. Но, как он ни трудился, а от постоянного и усердного ерзанья учеников по спине кобылы вся его работа в каких-нибудь два-три дня превращалась в лохмотья. Это так действовало на его солдатское, дисциплинированное сердце, что однажды он даже вошел к директору с ходатайством воспретить ученикам прыганье через кобылу в видах сохранения казенного добра.
-- Я, ваше превосходительство, починяю, а они рвут. На свои деньги шило и дратву покупаю. Надо казенное добро пожалеть,-- жаловался он.
Директор засмеялся, дал на шило и дратву свой собственный гривенник, но прыгать через кобылу не запретил. Сторож остался недоволен и заниматься починкою перестал.
-- Пропадайте вы все пропадом вместе с кобылою,-- решил он,-- не стану больше дыры зашивать. Я вам не крепостной...
Свободное копирование
