26
И вот однажды...
Я назвал эту главу «Катастрофа», но все, что должно было еще случиться, было пока впереди...
Пока...
Пока однажды наши ребята, Миша и Мариша, не зашли к нам, как обычно, на обед или на ужин, и в финале, пощипывая поданный на третье виноград, не объявили, как бы между прочим, что намерены уехать... Да, уехать...
Уехать?..
В те поры для нас это значило: проститься навсегда.
Больше никогда не увидеться...
Никогда не увидеть Маришиных серо-голубых, отливающих жемчугом глаз, не коснуться ее волнистых, черных, с легкой рыжинкой волос, не услышать ее колокольчиком выпархивающего из горла смеха... Никогда не увидеть их вместе — ее и Мишу, с его острым, то прокалывающим насквозь, то скользящим в сторону взглядом, с его несокрушимо-уверенной интонацией как бы одетого в бархат голоса, с его затаившейся в чуть приподнятых уголках губ усмешкой... И никогда... Никогда-никогда не увидеть больше Сашку, Сашеньку, Сашулю...
Для нас это было то же самое, что умереть.
Для нас...
Но не в нас было дело.
Миша работал в университете, но ему, человеку очень талантливому, напечатавшему ряд статей — как в Союзе, так и в специальных издающихся за границей журналах (его специальность — электрохимия), — широкой дороги для роста не было, дорога была для «представителей коренной национальности»... Он подрабатывал, как мог, зарплаты им не хватало, хотя жили ребята без особой роскоши. Мариша работала в психиатрической больнице, мы слышали от многих ее пациентов самые хорошие отзывы о ней как враче, но проблема «роста» для нее была все та же. И потому, когда оба заговорили о самореализации, т.е. о реализации собственных возможностей — профессиональные знания, уже приобретенный опыт, английский язык — это не выглядело фальшивой придумкой.
Обычная история: отцы и дети. Мы с Аней считали эту страну своею, в 1989 году и ей, и мне было по 58 лет, мы оба работали на эту страну, мы жили ее бедами и победами... Да что говорить... И теперь, в такой тяжелый, драматический период ее существования взять и покинуть ее?.. Для нас это значило — отказаться не от родины, а от себя... Но это — для нас... У ребят были другие взгляды на жизнь. Судьба страны для них рассыпалась на множество отдельных судеб, отдельные судьбы принадлежали отдельным людям, каждый отвечал за себя... Они были подготовлены к Западу, к его главной ценности, называемой индивидуальностью... То, чем жили мы — «кто, если не ты, и когда, если не теперь?..» или «если я только для себя, то зачем я?..» — являлось для них устаревшей, ветхозаветной моралью. То, что видели они вокруг, никак в нее не вписывалось, а декларации, в чем-то заменявшие нам живую жизнь, на них не влияли...
Отцы и дети... Могли ли мы высокомерно смотреть на них, наших детей, не согласных с нами в главном, — мы, жившие для страны, воздвигавшей ГУЛАГ и, репрессировавшей, а потом посмертно реабилитировавшей миллионы людей, страны, где государству, «державе», предрекаемому ее вождями «светлому будущему» приносились в жертву личности, каждая из которых была неповторимой, особенной... Талмудическая мудрость говорит, что смерть любого человека — это гибель целой Вселенной... Было ли нам чем гордиться, можно ли было нам в чем-то не соглашаться, негодовать, поучать?..
Нет, нет...
Просто — мы оставались одни...
Они уезжали, а мы оставались одни...
Наедине со страной, где чувствовали себя все более чужими...
Свободное копирование
