Уже в ноябре я поставил в Дугине небольшой несложный натюрморт, который дал себе зарок написать по-новому. Я поставил на столик, накрытый голубой кустарной набойкой, круглую корзину, выстланную внутри салфеткой, в которую положил яблоки в нужной мне расцветке. Было очень красиво и весело, жизнерадостно, почему и писалось легко и радостно.
Этой вещью, названной мною, в отличие от январской "Голубой скатерти", "На голубом узоре", я был доволен.
Все последние натюрморты я писал сверху вниз, без фона, становясь рядом с натурой, которая находилась довольно низко. Такой вид сверху вызывал сначала недоумение, но к этому привыкли, и появилось немало подражателей "под бесфонного Грабаря". Новой моей работой друзья и "почитатели" были несколько сконфужены, в том числе и милый Иван Иванович Трояновский, вздыхавший о прежних "Грабарях"; недоброжелатели потирали от удовольствия руки: "Вот до чего ваш Грабарь дописался". Гиршман прямо заявил, что "Грабарь стал чистокровным Сезанном и после "Хризантем" это просто непонятно и непростительно".
А мне моя последняя вещь доставляла большее удовлетворение, чем "Хризантемы", и я думаю, что взятая в ней линия привела бы меня к каким-то иным берегам, более заманчивым, чем все, к которым причаливал до тех пор мой живописный корабль, если бы я мог сбросить с себя архивы, истории, исследования, весь организационный дурман, забивавший голову и отводивший от живописи. Но что-нибудь одно: либо искусство, либо наука об искусстве, либо живопись, либо ее история. Сосуществование этих двух потенций - чисто творческой и теоретизирующе-синтезирующей - невозможно, ибо одна дисциплина противоречит другой, мешая ей и разбивая ее.
Но утолив вновь жажду из живительного источника живописи, я уже не мог остановиться и попытался развить свои новые идеи, во власти которых находился, в большом, сложном натюрмортном построении. Я долго искал подходящей темы, искал нужных сочетаний предметов и материй, в окружении занятной в цветовом отношении обстановки, но ничего не выходило: все время получался стиль прежних натюрмортов, типа "Хризантем", вносивших элементы импрессионизма, которого я давно уже всеми силами избегал.
Увидав как-то в коридоре сдвинутый в сторону после "большого обеда" стол, с отвороченной на одном конце скатертью, с кучей тарелок, с ложками, ножами, вилками, в беспорядке сдвинутыми как попало, и с банкой чудесных, синих с белым, ценерарий в центре, я решил писать "Неприбранный стол", для чего уставил все это в том же хаотическом порядке в мастерской, угол которой был обит зелеными обоями с пестрыми цветочками. Писал долго и с наслаждением, но так увлекся специфическими задачами, рождавшимися в процессе работы, что забыл о своей основной антиимпрессионистской установке. Меня увлекла задача передать контраст шероховатой скатерти, блестящей посуды и матовых нежных цветов при помощи соответствующей каждому предмету фактуры и характера окраски. Вся картина написана маслом, для цветов же я взял темперную подготовку, закончив ее сверху акварельными лессировками. Желаемый контраст получился, но вся вещь далеко не была логическим развитием этюда "На голубом узоре" и не вытекала непосредственно из него, оставаясь где-то посредине между ним и "Голубой скатертью". Серову "Неприбранный стол" очень понравился, и он настоял на его приобретении в Третьяковскую галерею.
Свободное копирование
