Весной 1900 года мы с Щербатовым, Трейманом и Траубенбергом поехали в Париж на Всемирную выставку. Незабываемы впечатления, вынесенные мною от ретроспективного отдела выставки, в котором впервые столь полно были представлены такие гиганты французского искусства, как Милле, Курбе, Мане. Но эта выставка мне подсказала мысль, не дававшую мне с тех пор покоя, - мысль, что художнику надо сидеть у себя дома и изображать свою, ему близкую и родную жизнь. Милле, Курбе и Мане писали то, что видели вокруг себя, потому что понимали это свое лучше, чем чужое, и потому что любили его больше чужого.
Все, над чем я работал в последующие годы у себя в городской мастерской и в мастерской загородной, которую снял летом 1900 года, носило отпечаток неуверенных нащупываний, попыток найти себя. Но я находил себя исключительно только в работах, исполненных непосредственно с натуры, - в натюрмортах и портретах. Я с тем и снял загородную мастерскую, чтобы, удалившись из города, испытать силы на воздухе.
Мастерская была огромная, светлая, с прекрасными хорами, помещалась во втором этаже и соединялась с двумя комнатами для жилья. Внизу было еще несколько комнат. Этот дом был выстроен для себя популярным в то время в Германии "сверххудожником" и "сверхчеловеком" Дифенбахом, автором гигантского фриза "Per aspera ad astra", 68 метров в длину, объявившим себя основателем новой религии. У него были сотни поклонников и поклонниц, славивших его повсюду и собиравших для "учителя" деньги. Так как в деревеньке Дорфен, возле Вольфратсгаузена, где находился этот дом, про последний ходила "дурная молва" и не один местный крестьянин клялся, что собственными глазами видел ночью в мастерской "белое привидение", то мне, как не боявшемуся привидений, удалось нанять весь дом за какую-то смехотворную сумму - что-то марок за тридцать - на все лето.
Баварская природа меня никак не трогала; за все время своего пребывания в Мюнхене я не написал ни одного баварского пейзажа. Пробовал брать натурщицу, одевал ее в различные платья и писал с нее небольшие этюды-портреты в пленэре: они выходили сухими и надуманными. Почти все сделанные здесь вещи я уничтожил на одном из тех аутодафе, которые я до поры до времени устраивал в свои мюнхенские годы, в дни особых сомнений и усугубленного презрения к собственным упражнениям. Я сжег не менее сотни досок, холстов и картонов, отдавая себе ясный отчет, что человечество от этого ничего не потеряет.
Одна из дорфеновских небольших картин - портрет женщины в черном, в рост, на фоне зелени, с пуделем - долгое время находилась у М.В.Добужинского, который приехал в Мюнхен в 1899 году и после работы у Холлоши перешел к Ашбе. Он выгодно отличался своей красивой внешностью, холеной бородкой, подстриженной лопаткой, опрятным костюмом и изысканными манерами от нашей довольно простоватой и слегка распущенной компании. Он окончил университет и приехал серьезно учиться живописи, но тогда еще мало продвинулся вперед и был на положении начинающего.
Кроме "Женщины в черном", в которой мне хотелось передать музыкальное чувство ритма и гармонии черного с зеленым, я работал еще над несколькими аналогичными темами, с названиями, заимствованными из музыки. Женщина в черном была "Adagio". Была еще одна женская фигура, называвшаяся "Pizzicato", что должно было находить свое выражение в технике дробных деталей и в барашковых облаках неба. Было и "Largo" и "Andante". Но все это было как-то слишком "иностранно" и даже слишком "по-мюнхенски", а к igoo году я уже определенно тяготился печатью Мюнхена, которую чувствовал на себе, несмотря на явно обозначившееся тяготение к Парижу. Все было не свое, а чужое, навеянное. То здоровое и жизненное начало, которое мне давали натюрморты и этюды с натурщиц в мастерской, здесь от меня непонятным образом ускользало, уступая место надуманности.
Еще за два года до того все мы возмущались отношением Москвы и московских художников к живописи, не похожей на тогдашнюю русскую. Приехавший тогда в Мюнхен Кандинский язвительно рассказывал, как Поленов критиковал портрет Мартыновой Браза, на котором будто бы ручка "не по-русски написана". А в 1901 году меня и самого уже «гложет червь сомнения»: ведь, в самом деле, все это напускное, понатасканное откуда-то.
Свободное копирование
