В Академии художеств - 2

Не помню сейчас точного числа экзаменовавшихся, но, помнится, их было свыше двухсот. Ходили зловещие слухи, что примут только двадцать или тридцать. Я поселился на Васильевском острове, поближе к Академии, на углу набережной и шестой линии, в большой комнате, вместе с Щербиновским. Он был вхож к Матэ, и через него я узнал, что в числе немногих счастливчиков, принятых в Академию, нахожусь и я. Это событие мы отпраздновали в "Золотом якоре", соседнем трактире, бывшем с давних пор "Капернаумом" художников, где до утра засиживались и академисты и старые художники. Особенно Притягательной силой пользовалась бильярдная "Золотого якоря", в которой Часто можно было видеть вечно острящего Павла Петровича Чистякова, до страсти любившего играть на бильярде. В этот вечер он также был здесь.

Павла Петровича я уже хорошо знал раньше. Меня познакомил с ним в той же бильярдной Щербиновский еще в 1892 году. Щербиновский плохо играл, а я был приличным игроком. Узнав об этом, Чистяков предложил сыграть партию. Я выиграл одну, другую и третью. Он этого не любил. Бросил кий и сказал с лукавой усмешкой:

- Играете ничего, а рисовать, поди, не умеете.

Чистяков был ярославец и говорил сильно на "о". После этого мы много раз еще играли и каждый раз он кончал той же фразой:

- Играть играете, а рисовать-то умеете ли?

Я с 1892 года стал ходить в его академическую мастерскую, и он милостиво разрешил мне рисовать с другими. Тут я впервые познакомился с его "системой". Система состояла главным образом в "сбивании спеси". Приходит человек, окончивший Московское училище, и Павел Петрович в один миг доказывает ему, что он ровно ничего не умеет и должен учиться сначала. В этой негативной стороне и заключался смысл "системы". Это было очень нужно и полезно, но, конечно, далеко не достаточно, хотя и наиболее очевидно и убедительно. Положительная ее сторона была более спорна, ибо была не всегда достаточно вразумительна. Точно сформулировать он и сам ее не мог, как не могли этого сделать и его многочисленные ученики, даже самые убежденные "чистяковцы". Во всей системе было нечто от вещаний Пифии или изречений московского "студента холодных вод" Ивана Яковлевича Корейши, прославившегося в 1840-х годах: была значительная доля истины, было много наблюдений даровитого и умного человека, еще больше было остроумия, но немало и лукавства, даже прямого издевательства.

В его мастерской было несколько случаев душевных заболеваний, которые он не без гордости приписывал своей системе. Однажды ученица Чеховская уже с неделю не ходила в мастерскую. Пришла мать ее и со слезами на глазах сообщила Чистякову, что дочь сошла с ума.

- Неужто сошла? - спросил тот, и в его глазах загорелся плохо замаскированный внешним сочувствием огонек радости.

- Ну, я так и думал, так и думал: не выдержала моей системы. Не одна она у меня сошла.

Когда ему полушутя-полусерьезно говорили, что он слишком жесток с учениками, он оправдывался тем, что иначе людей ничему не научишь.

- Ученики что котята: бросишь в воду, - кто потонет, а кто и выплывет. Так зато кто уж выплывет, вот как живуч будет.

Он непрестанно балагурил и острил. К нему в мастерскую поступила приехавшая из Москвы сестра философа Н.Я.Грота, только что выпустившего первые книжки журнала "Вопросы философии". Она с увлечением рассказывала о вечерах в редакции, об умных докладах, беседах, спорах. Говорила она громко и мешала работать. Павел Петрович долго молчал, но наконец не выдержал и сказал с обычной лукавой улыбкой:

- Что же, столько ума набрались, что теперь вам, поди, до Пасхи и думать наплевать?

Конечно, взрыв хохота, москвичка густо краснеет, а Павел Петрович злорадствует: не худо сострил.

Ученики Академии любили ходить за ним по выставке, спрашивая его мнение о разных картинах. Подошли к картине Карелина "Алеша Попович", из рук вон плохой по рисунку, композиции и живописи.

- Что скажете, Павел Петрович?

- Да это кто?

- Алеша Попович.

- Похож.

Павел Петрович повел носом, поднял усы к ноздрям и двинулся дальше. Нельзя было выказать большего презрения к картине и ее горе-автору.

В обновленной Академии Чистякову, однако, не нашлось места по его основной, педагогической линии. Как это случилось, никто не мог понять, ибо главный советчик Толстого, Репин, очень стоял за Павла Петровича и высоко ставил его именно как педагога. Но весь смысл реформы сводился к низвержению академизма и насаждению реализма, который в глазах реформаторов отождествлялся с передвижничеством. "Пусть Чистяков гениальный педагог, - рассуждали Куинджи, Шишкин, Владимир Маковский, - но он самый чистокровный поборник академизма, самый, что ни на есть, "брюлловец". И Репин, человек мягкий и эластичный, должен был уступить. Чистякову дали заведование мозаической мастерской, делом истинно "академическим". (Жизнь и творчество великих художников: Алексей Кондратьевич Саврасовъ.)

Но скорее Академию можно было отставить от Чистякова, чем Чистякова от Академии. Не имея своей аудитории в стенах Академии, он создал ее у себя на квартире, во флигеле по 3-й линии, занятом мозаической мастерской. Тут по субботам собирались избранные из учеников, его верные прозелиты, и здесь он царствовал безраздельно, балагуря, язвя передвижников и без конца рассказывая о своих римских временах, о встречах с Фортуни, Мадраццо, о Брюллове и Бруни, о "следочках Рафаэля", о "глазочке Вандика".

Среди вновь поступивших учеников Академии возникла счастливая мысль использовать каким-нибудь способом эту огромную педагогическую потенцию, столь нелепо бездействовавшую и тосковавшую по настоящему делу. Хотелось не только приятных вечеров и теоретических бесед, но и практических указаний, советов и просто уроков, в обстановке мастерской, перед натурщиками. Один из наших товарищей Александр Федорович Гауш предложил для этой цели прекрасную мастерскую, только что им выстроенную в доме его матери на Английской набережной. Группа молодежи стала здесь работать, и сюда приходил раз в неделю Чистяков, у которого таким образом появилась вновь своя мастерская, где он мог развивать свою "систему". У всех работавших в этой мастерской сохранились наилучшие воспоминания об обстановке мастерской, о радушии и деликатности хозяина, о чудаческих штуках Чистякова.

Одному из рисовавших здесь Павел Петрович упорно не хотел давать указаний, избегая заглядывать в его рисунок. Тот решился наконец спросить, почему он ему не скажет чего-нибудь, и получил такой ответ: Да чего говорить-то? У вас есть дома прислуга?

- Есть.

Ну, больше ничего и не надо. Возьмите натурщика, посадите прислугу сзади себя и только велите через каждые пять минут повторять: "Барин, поглядите на натуру. Только и всего. Мигом она вас научит. А то ведь вы все *** себя рисуете, на натуру-то не смотрите".