В первые же дни по приезде в Петербург я зашел к доктору Иосифу Степановичу Добрянскому, выдававшему себя за племянника моего деда, следовательно, за моего двоюродного дядю. На самом деле он был только его однофамильцем и ни в каком родстве с ним, кажется, не состоял, хотя ему и удалось почти убедить в этом мою мать. Он был галичанином, кончил медицинский факультет в Вене, приехав в Россию, жил одно время в Одессе и в конце 8о-х годов переехал в Петербург. Высокого роста, элегантный, красивой наружности брюнет, с холеной круглой бородкой, он всегда одевался по последней моде, с особым, чисто венским привкусом. Ему было лет за сорок, и в Петербург он приехал с молодой женой - кажется, второй или третьей - крошечной хорошенькой брюнеткой-немкой, певицей, ни слова не говорившей по-русски и разучивавшей партию Татьяны в "Евгении Онегине".
Матушка перед отъездом из Измаила дала мне его адрес, взяв с меня слово, что я заеду к нему и к Ходобаю - сыну Юрия Юрьевича, бывшему уже обер-секретарем сената. К Ходобаю меня не тянуло, а к Добрянскому я решил зайти. Он принял меня, как "родного племянника", радушно и по-родственному сердечно; мы подружились и с ним, и с женой.
Здесь я встречал людей, вовсе не похожих на все мои новые петербургские знакомства: ни в университетских, ни в академических кружках, ни в среде юристов и литераторов, в которой я вращался, ни в Манежном переулке таких людей не было. Тут были все больше музыканты, музыкальные импресарио, какие-то дельцы зрелищных предприятий, музыкальные критики. Днем Добрянский принимал больных, почти исключительно женщин - он был гинеколог, - а маленькая, толстенькая Мука, как ее звали муж и все друзья, заливалась сольфеджио и ариями Татьяны, Маргариты и Африканки, не обращая внимания на больных, из которых, впрочем, половина была здорова и приходила только из обожания к душке-доктору.
Из нетеатральных деятелей и немузыкантов здесь бывали только домашний врач графа Строганова А.А.Вагнер и художник Эрнест Карлович фон Липгардт, впоследствии хранитель Эрмитажа, тогда еще молодой, красивый, черноусый дамский кавалер, писавший с Муки головки для нимф на плафонах, сказанных ему фон Дервизом. Воздыхатели красавицы рассказывали, что Липгардт писал с нее далеко не одни головки.
Центральной фигурой в этом доме, каждодневным посетителем был венгерец Юлий Цет (Юлий Иванович), импресарио и представитель интересов П.И.Чайковского, возивший его концертировать по всей Европе и с ним очень друживший. Огромного роста полный сорокалетний блондин, с небрежной прической, одутловатым бритым лицом и густыми свисавшими над верхней губой усами, он был добродушен, остроумен, находчив, беспечен и неизменно жизнерадостен. Будучи бескорыстен, он вечно нуждался в деньгах, отдавая другим все, что зарабатывал. Чайковского он обожал, считая, что его никто по-настоящему не понимает и что его оценят только после того, как его давно уже не будет в живых. Милый Цет был редчайшим типом импресарио, не нажившим ни копейки на своем концертанте и готовым отдать ему не только последнюю рубашку, но и свою жизнь.
Музыкальные издатели и критики приходили не столько к Добрянскому, сколько к Цету, которого в его номере, в гостинице, никогда нельзя было застать, ибо он дни и ночи проводил на Малой Итальянской, у Муки, у которой пользовался расположением.
Свободное копирование
