Состав преподавателей был подобран в полном соответствии с катковской политической установкой, и если тем не менее не все они были махрово-черносотенны, то их присутствия попросту недоглядели. Самым главным мракобесом был Владимир Владимирович Назаревский, преподаватель истории, впоследствии председатель Московского цензурного комитета, прославившийся своим изуверством. Ученики презирали его, не столько, впрочем, за черносотенность, потому что в его формулировке она вызывала только смех, сколько за неимоверную глупость и тупость. Он был, действительно, непроходимо глуп, и его глупостью ловко пользовались ученики, не успевшие выучить урока. А он требовал точного повторения всех анекдотов Иловайского и не выносил критического к ним отношения. Не знающий урока воспитанник заводил обычно одну и ту же канитель, спрашивая с деланно наивным видом: "Владимир Владимирович, а какая разница между западным абсолютизмом и русским самодержавием? Ведь это же одно и то же?"
Этого бывало достаточно, чтобы пол-урока ушло на разъяснение столь преступного для лицеиста непонимания основ русского самодержавного строя. Назаревский, человек огромного роста, тучный и желтолицый, сразу багровел и начинал неистово заикаться. Он был заикой и каждую фразу начинал со слов: "Того... этого... как его... к... к... как вы смеете такие вещи говорить? Узнал бы про это Михаил Никифорович! Храбров, объясните Сибирскому разницу". Или: "Гольденвейзер, пристыдите Головина". Князь Сибирский и брат председателя второй Государственной думы П.А.Головин были с ленцой.
Мы с Гольденвейзером были лучшими учениками и оба были стипендиатами, он - приходящим, я - живущим. Отец Н.Б.Гольденвейзера состоял сотрудником "Московских ведомостей", и Катков принял в лицей его сына. Его младший брат, Александр Борисович, пианист, был тогда на положении вундеркинда. Оба мы постигли искусство водить за нос Назаревского для пользы недочитавших урока и на потеху всему классу. Урок спешно дочитывался, а класс сердечно веселился. Один только Назаревский не замечал, что он является посмешищем всех тридцати озорников. А мы с Гольденвейзером, знавшие историю не по Иловайскому, а по настоящим книгам, заливались соловьями, развивая и даже углубляя катковские мысли. Я никогда не мог понять, как умный Катков мог держать у себя такого явного кретина, не умевшего и в сотый раз разгадать нашего выигрышного трюка.
Другой черносотенный педагог был упоминавшийся уже мной Константин Николаевич Станишев, болгарин, человек образованный и небездарный, окончивший филологический и математический факультеты, но беспросветный алкоголик, которого даже мы, воспитанники, когда он стал уже директором лицея, не раз видали непристойно пьяным, однажды даже свалившимся в канаву. Невоздержанный, вспыльчивый, он орал на ученика, плохо соображавшего у доски. Этих вызовов к доске я боялся пуще всего, трясясь от страха и теряя последние остатки сообразительности. Тут-то и приходилось выслушивать от него перед всем классом попреки в дармоедстве и эпитеты, среди которых слова "идиот", "болван", "осел" были еще самыми нежными.
Он ни дать ни взять - был похож на стрельца в профиль на левой стороне суриковской картины "Утро стрелецкой казни", только был не рыжий, а черный.
Правда, на уроках математики никак нельзя было развивать политической пропаганды, поэтому его черносотенство оставалось для нас холостым зарядом.
Третий черносотенец был известный в свое время Владимир Андреевич Грингмут, позднее, после смерти Станишева, - директор лицея (1894-1896 гг.), а с 1897 года - редактор-издатель "Московских ведомостей". Черносотенство его расцвело, впрочем, только во время директорства и главным образом за годы редактирования газеты. Тогда именно он принял с гордостью самое наименование "черносотенца", ничуть не стыдясь его и даже выпустив в свет сочиненное им "Наставление истинному черносотенцу". В мои же ученические годы он был всецело захвачен своими педагогическими и филологическими идеями. И надо сказать, что педагогом он был совершенно исключительным.
На редкость одаренный, прекрасно владевший пятью-шестью европейскими языками, отличный филолог, неплохой археолог и начитанный историк, он умел заражать класс жаждой знаний, и его уроки не были похожи на обычные гимназические уроки. Вообще это были не уроки, а нечто другое, им изобретенное, чрезвычайно увлекательное и забавное.
Грингмут преподавал греческий язык. На что, кажется, сухой предмет, и вот из этого предмета он сумел сделать занимательные филологические упражнения, этот предмет он превращал, при переходах из класса в класс, то в историю Греции - не по Иловайскому, - то в историю эллинской литературы, то, в восьмом классе, - в историю эллинской философии. Когда я кончил восемь классов лицея и поступил в университет, то на первом курсе знал уже по философии то, что проходили на третьем, так как Грингмут умел зажигать соревнование и подвигать на углубленное чтение.
Он совсем вывел из классной практики так называемые extemporalia - переводы с русского на греческий. У каждого из нас была своя греческая фамилия, по которой мы и вызывались. Гольденвейзер назывался "Хрюсософос" - золотой мудрец; я, тогда еще Храбров, носил фамилию "Алкимос" - храбрый, и т.д. Мы с Гольденвейзером говорили бегло и без запинки.
Свободное копирование
