В приготовительном классе учился маленький пухлый мальчик, сидевший за партой рядом со мною, один из самых незаметных и тихих. Однажды за уроком он сунул мне альбом со своими рисунками, поразившими меня необыкновенной уверенностью штриха. На перемене я долго рассматривал эти рисунки, сделанные без единой помарки, без следов резинки. Люди, звери, птицы, целые сцены - все это было нарисовано твердым штрихом, столь не похожим на мои робкие рисунки, хотя я и считался лучшим рисовальщиком в классе. Несколько недель я ходил озадаченный и убитый этим непостижимым совершенством: такой отсталый во всех отношениях ученик, последний в классе, ни к чему путному не способный, и вдруг такой замечательный рисовальщик. Было от чего прийти в отчаяние. Я вдвое приналег на рисование, стараясь подделаться под этого мальчика, но из этого ничего не получалось, все те же неуверенные, дряблые контуры, стирание резинкой, грязь и пятна. Но все разъяснилось, когда большой мальчик из четвертого класса открыл секрет этого фантастического мастерства, - альбом весь состоял из прозрачных листков бумаги и четвероклассник застал автора рисунков в тот момент, когда он калькировал новую серию, накладывая свои листочки на печатные рисунки и гравюры. Только теперь я вздохнул свободно и успокоился.
Зимою 1880 года меня начали учить играть на рояле. Я ходил к учительнице Варваре Николаевне Житовой, жившей на той же улице, как раз напротив нас, в таком же деревянном доме, как все в тогдашнем Егорьевске. Каменные были наперечет: городского головы Клопова, купца Бардыгина, здание прогимназии, амбары на Соборной улице да огромная фабрика Хлудовых.
Житова была самым культурным и литературно образованным человеком в городе. Некогда воспитанная в семье Тургеневых, росшая вместе с Иваном Сергеевичем и жившая в тургеневском доме с колоннами на Остоженке, сохранившемся до сих пор, она, по ее собственным намекам, подтвержденным мне позднее В.В.Стасовым, была сестрой Тургенева, дочерью его матери и некоего Берса, отца С.А.Толстой. Ее квартира вся была увешана портретами знаменитого писателя и разными реликвиями, связанными с его именем, его жизнью и творчеством. Ее воспоминания, появившиеся в "Вестнике Европы", были в свое время очень замечены и удостоились лестных отзывов за обилие новых данных и литературность изложения.
Варвара Николаевна была небольшого роста, но гордо носила красивую с седеющими буклями голову, наделенную породистым, с горбинкой, носом. Во всей ее манере держаться и говорить было нечто от московских аристократок-старух, от которых она переняла привычку пересыпать речь французскими фразами. По-французски она говорила совершенно свободно и давала кроме уроков музыки и уроки французского языка.
У нее было только одно горе, отравлявшее ей все существование, - она была замужем за... околоточным надзирателем. Как это произошло и как могло вообще случиться, что эта женщина попала в такое захолустье, этого никто не знал, но она была женою околоточного и этого нельзя было скрыть. К тому же надзиратель - тогда уже бывший надзиратель, выгнанный за пьянство, - продолжал пить горькую, и мне не раз приходилось во время уроков музыки слышать его дикие завывания, доносившиеся из дальних комнат. Его держали на черной половине, и он не смел и думать появляться в комнатах, выходивших на улицу, где его мог увидать кто-нибудь из знакомых Варвары Николаевны.
Я играл у нее года полтора, пока мы не уехали из Егорьевска, и она находила, что я сделал большие успехи, в чем я, однако, сомневаюсь. Еще в Чертеже меня начала учить играть матушка, в свое время блестяще игравшая, но эти занятия пришлось прервать из-за переезда в Россию.
У Варвары Николаевны была большая библиотека, и она меня постоянно снабжала книгами самого разнообразного содержания. В то время я пристрастился к чтению чрезвычайно. Не помню, как попала мне в руки изданная отдельной книжкой в дешевенькой обложке "Бедная Лиза" Карамзина. Я прочел ее залпом в один вечер и добрую часть ночи, не выучив из-за этого ни одного урока. Это чтение было одним из самых сильных впечатлений всей моей жизни. До сих пор помню, какие горькие слезы вызвала у меня печальная судьба Лизы. Я несколько дней ходил сам не свой, не будучи в силах отделаться от впечатления.
За "Бедной Лизой" пошли книжки в пестрых обложках, которые я за копейки покупал в ларьках. Тут были и "Еруслан Лазаревич", и множество других сказок и былин, из которых больше всех нравились "Илья Муромец", "Добрыня Никитич" и "Алеша Попович". Особенно много я перечитал, когда болел корью.
Варвара Николаевна взяла в свои руки мое литературное воспитание и давала мне много увлекательных книг, но второй "Бедной Лизы" я уже не нашел среди них.
Свободное копирование
