Допрос.
— Какому это югославскому генералу или полковнику вы подарили свой портрет с пожеланиями удач в жизни?
— Не помню. Их несколько, которые, уезжая, попросили мою фотографию и автограф.
— Я напомню: Момчило, или Мома, или, как вы его прозвали, Чило, и теперь этот ваш Чило сидит в белградской тюрьме и поливает вас и Горбатова грязью за ваше гостеприимство, говорит, что вы работали у нас и заманивали его в свой дом.
— Но при чем тут я? Это обычный автограф, который дарят актеры своим поклонникам.
Вошел жирный, большой, с маленькими глазками полковник, еще более неприятный, чем Соколов.
— Начальник отдела, в котором вы сидите, полковник Комаров.
Он не сел, а встал у стены.
— А этот Чило тоже присутствовал на приеме у Тито, когда вы там голая отплясывали на столе?
— Я ни голая, ни одетая, ни на столе, ни на полу у маршала не танцевала.
— Ну, ну, ну! Вы что, страдаете нарциссизмом?
— Что это такое?
— А это влюбленность в свое тело! Что, оно такое уж красивое?! Аппетитное?! И кожа, как шелк?!! Значит, не вы собой любовались, а вами любовались?! Га-га!
…ублюдки…
— Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.
— Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.
— У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.
— Рассказывайте о приеме у Тито.
…Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче… Может быть, он с ними против Тито…
Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.
— А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?
Про встречу Нового года молчу.
— Нет, никогда.
— И лицо его вам не показалось знакомым?
— Нет.
— А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице «Москва» во время войны?
— Очень много.
— Нет, не фронтовиков.
— Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.
— Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.
— Я не помню.
— Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?
— Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.
— И вы не помните, кому вы дали пощечину?
— Нет, не помню.
— Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
…как осмыслить, что сейчас говорил Соколов… он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал… что же, значит, в номере у нас тогда был Абакумов… был эпизод с каким-то полковником, я рассказала о нем Борису: тетя Варя была в спальне, этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала, и в прихожей он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину… неужели это был Абакумов… поэтому лицо его показалось мне знакомым, поэтому он хотел понять, узнаю ли я его… Соколов же просто намекал, что они, гэбэшники, тогда уже были в Москве… но откуда об этой пощечине могут знать Соколов и Комаров… Комаров пришел именно к этому допросу… не мог же Абакумов приказать им, подчиненным, расспрашивать меня об этом… почему молчат о Берии… может быть, Берия приказал меня арестовать… откуда Соколов и Комаров могут знать о пощечине, ведь никто о ней, кроме Бориса, не знает… Господи, помоги не сойти с ума, не потонуть в этой тине. Рукой же Абакумова написана записка о моем аресте… неужели может быть такая месть… заслать меня в лагерь… так мучить…
Той ночью мне дали немного поспать, проснуться не могу, и надзирательница будит меня, стуча ключом над головой по бляхе от ремня, конечно, это не садизм Соколова, а пытка сном. От сидения круглыми сутками в камере и у Соколова ноги — как колоды, ходить по камере нет сил, есть тоже не могу, насильно вталкиваю в себя две ложки каши… тупею… неужели сейчас там, за стенами Лубянки, спокойно проходят люди… не зная, что здесь творится…
Отбой.
Свободное копирование
